«С большой буквы „М“. Суров, но справедлив, — сказал Ю.Б. — Да ты сама скрытая коммунистка и сталинистка».
«Я — умная женщина с красивой, запоминающейся внешностью, — гордо ответила Анна. — Я — редкий экземпляр двуединства ума и красоты. Цени и наслаждайся».
И она была права. Он наслаждался ее красотой, ее способностью никогда не быть скучной. Но не ценил, а принимал. И потерял.
Потом они сидели на лавочке в парке перед сухим фонтаном, позади городской библиотеки, пили пиво из одной бутылки, и Анна делилась историческими сведениями, уже знакомыми Ю.Б. Он ее не перебивал. Молча восхищался осведомленностью подруги.
«Вот на этом месте в 1893 году был построен кафедральный собор, в готическом стиле из красного кирпича. Перед собором был памятник Микаэлу Агриколе, финскому просветителю. А в том доме, дом имел название «Эдем», жила фрейлина императрицы Анна Вырубова. Ее навещал иногда Густав Маннергейм, когда был в Выборге. А еще в Выборге родился Тучков, ну, Тучков мост, улавливаешь? Что киваешь головой? Или ты это знал, мерзавец?»
«А еще в Выборге варили лучшее в стране пиво, — продолжил Ю.Б., — но про это в Интернете ничего не сказано, наверно. А премьер-министр Финляндии родом из Выборга».
«Знаю, умник, — ответила Анна, постучала ноготками по стеклу пустой бутылки и предложила в своей обычной требовательной манере: — Сгоняй за пивом. Дама пить хочет».
Ю.Б. отсутствовал не более десяти минут, благо киоск был рядом, а когда вернулся, то увидел Анну в компании двух молодых людей с хорошими фотоаппаратами. Анна хохотала и закрывала ладонями лицо, а молодые люди изо всех сил старались сфотографировать красивую женщину.
«Мальчики, позвольте представить моего мужа, — Анна с пафосом про тянула руки в сторону Ю.Б., — гражданского мужа, но постоянного и пока, надеюсь, верного. Разрешение на съемку спрашивайте у него, а гонорар гоните мне…»
Фотографы катали их на лодке по заливу с заездом в парк и на острова. Смеялись, пили пиво и фотографировались. Сидели у костра…
Внезапно Ю.Б. перестал видеть окружающее. Он видел Анну всем своим панорамным зрением. Споткнулся. Чуть не налетел на мамашу с ребенком. Остановился. Встряхнул головой, обхватил голову руками. Сделал глубокий вдох, выдох. Еще раз. И еще. И вновь пошел в сторону Крепостной улицы.
Ю.Б. шел по Замковому мосту. Моросил дождь, продувало. Он все же поднялся на смотровую площадку башни Олафа и повернулся лицом в сторону Финляндии. Вдали шевелились верхушки сосен. И над ними кружили черные вороны. Но даже сильный обруч не мог приблизить его к Анне. Он стал рассматривать людей внизу, заглядывал в близкие для него окна домов и гостиницы на берегу залива, смотрел на проезжающие по двум мостам автомобили и на поезд на железнодорожном мосту, любовался приближенными обручем безлюдными островами, смотрел на серую крышу старого дома, где он когда-то жил, и на черные деревья прозрачного парка.
Матти редко вспоминал детство и быстро пролетевшую юность. Его воспоминания чаще уходили в короткий период всевидения, насчитывающего двести сорок два дня, или пять тысяч восемьсот восемь часов, включая часы ярких сновидений. Он мог просмотреть события любого из этих дней. Мог вызвать в памяти сны. Мог задержать взгляд на заинтересовавшем его персонаже за столиком в ресторане «Эспила», на гирляндах алых пеларгоний над входом в вокзал, на каких-то мелких деталях на борту торгового судна в Салаккалахти, на гранитных фигурках зверей и птиц, украшающих фасады городских зданий, на колоннах и арках Художественного музея, на страницах «Суомен Кувалехти» или на фотографических карточках из семейного фотоальбома. Мог настроить движение памяти на любой эпизод мирной жизни. Остановиться, окинуть взглядом с обзором в триста шестьдесят градусов начало и конец Торккелинкату, площадь Красного Источника и палатки торговцев, сверкающие автомобили у входа в Объединенный банк, витрины, вывески и окна, лица и спины беспечных горожан, прогуливающихся в зеленом парке, белые стены Городской библиотеки Алвара Аалто, шпиль кафедрального собора. И долго смотреть цветное кино, выбирая самые интересные сюжеты. Но в последние дни непрерывных бомбардировок, артобстрелов и танковых атак память стала неуправляемой. Память собственных глаз, многократно усиленная силой обруча, жила только настоящим ужасом войны. Глаза видели мерзлую землю, осколки камней, бетона и куски арматуры, отстрелянные гильзы и пустые патронные ящики, заваливающийся бруствер и разлетающиеся щепки сосновых бревен, спины, ноги обезумевших резервистов, пытающихся врыться в неподдающуюся землю, вихри огня, извергаемого русскими огнеметами и неисчислимое количество черных воронок, черных танков и мертвых тел русских и финских солдат. Глаза видели, как взрывные волны бросают тело солдата туда-сюда, как русские пули впиваются рядом в землю, поднимая земляные фонтанчики, видели, как сползает на дно окопа парень из Хонканиеми с залитым кровью белым лицом, видели, как орудие танка разворачивается и сотрясается от выстрела, а русский солдат резко распрямляется, подпрыгивает и заносит далеко назад руку с зажатой гранатой. Падает на спину, высоко вскидывая левую ногу в сером валенке, сраженный точным выстрелом в грудную клетку, защищенную только тонкой шинелью и грязным маскхалатом. Граната взрывается, отрывая солдату руку по локоть. Убивает и калечит еще троих русских в белых накидках, так и не преодолевших проволочное заграждение. Глаза выбирали новую цель. Руки не поспевали за глазами. Глаза были главным органом в военном ремесле убийства и выживания. Он сидел на дне окопа, запрокинув голову с закрытыми глазами, и ждал, когда подойдут русские. Мороз не давал заснуть. Тело промерзло до позвоночника, живот закаменел. Казалось, что живут только глаза, кости и бухающее сердце. Справа, над блиндажом, возвышалась черная глыба гранита-раппакиви. «Гнилой камень». «Порфировый гранит, богатый ортоклазом», — мелькнуло в голове. Черные обрубки сосен уткнулись в белые точки звезд. Мерцающий белый свет на мгновения закрывали крылья русских бомбардировщиков, несущих груз для города, где он родился девятнадцать лет тому назад. Пахло Рождеством и костром. Матти снял меховые рукавицы, подул на пальцы и просунул руку под тулуп. Нащупал неподдающуюся пуговицу на нагрудном кармане, долго боролся с ней и наконец достал последнее письмо от Энни, датированное десятым числом этого месяца. Поднес письмо к лицу и вдохнул бумажный запах. Смотрел на мятый конверт и молил Бога, чтобы с ней все было хорошо.
Этой ночью они получили приказ оставить практически уничтоженные оборонительные сооружения и стали спешно отходить ко второй линии обороны, перебираясь в темноте через многочисленные воронки, заполненные болотной водой, покрытой тонкой ледяной корочкой, и завалы загубленных сосен. Где-то поблизости была станция Кямяря и железная дорога, которую непрерывно бомбили. Матти, Эрик и еще четверо измученных бессонницей и февральским морозом бойцов заняли точку боевого охранения на небольшой каменистой возвышенности между двумя озерами. За спиной были свои, впереди — болото и русские. Было страшно. До сегодняшней ночи Матти не сомневался в том, что его не убьют. Но когда на носилках пожилые санитары унесли неподвижное тело Юргена, которого Матти знал с детства, Матти осознал, что смерть может забрать и его жизнь. «Еще один день. Если ничего не случится, то все будет хорошо, — загадал Матти и стал подгонять застывшее время. — Быстрее, быстрее, быстрее». Матти оперся о винтовку, поднялся на ноги и стал всматриваться в черно-серые нагромождения заваленных стволов и торчащие обрубки сосен. Все, что осталось от леса после многодневных артиллерийских атак. Со стороны русских доносился непрерывный гул, но никакого движения не было. На дальнем крае болота, над гранитными валунами, возвышалась нетронутая смертью сосна. На верхней ветке Матти увидел ворона. Ворон тоже не спал. Казалось, ворон смотрел в глаза Матти. «Что тебе надо? Разве ты видишь меня? Я вот могу видеть так далеко, даже в темноте, — прошептал Матти. — А ты лучше лети отсюда, если жить хочешь. Я бы улетел». Ворон склонил голову, раскрыл клюв и приподнял крылья. Потом указал клювом в сторону русских, обернулся и стал с любопытством рассматривать Матти. Снова склонил голову, широко раскрыл клюв, оттолкнулся от ветки, нырнул вниз и низко полетел в сторону окопа, блиндажа и Матти. Пролетая над головой Матти, ворон спланировал, сделал круг и полетел на запад. А Матти медленно опустился на корточки, прижал сжатые кулаки к щекам и положил голову на край патронного ящика.
Внезапно он перестал видеть черно-серые очертания окружающих предметов и провалился в цветной сон.
Скрипели уключины. Он склонялся и распрямлялся, склонялся и распрямлялся, а весла скользили по гладкому льду залива. Солнце пекло неимоверно. Пот накапливался в бровях, заливал глаза, струился по вискам и шее, стекал струйками с голой груди на живот. На обнаженных руках выступали прозрачные капельки, набухали, отражая солнечный свет, а потом взрывались, оставляя кровавые воронки. Он слизывал языком соленую влагу над губой и проводил рукой по мокрому лбу. А зеленые деревья на острове, куда Матти направлял лодку, оставались недостижимы. Лодка кружилась на одном месте, переваливалась с борта на борт, а весла царапали лед. К лодке приближались сотни русских и финских солдат с окровавленными глазами, обмороженные, однорукие и безногие. У некоторых вывалившиеся из дырявых животов внутренности примерзали ко льду, и они со стонами отдирали кишки в ледяной корочке. Мерт вецы ползли, опираясь на замороженные культи, и волокли рваные обрубки ног, другие передвигались по-людски, то и дело падая на скользкий лед. Первым приблизился русский солдат в окровавленном маскхалате. Одной рукой он держался за горло, из которого хлестала кровь, другой пытался схватиться за весло. «Возьми нас, парень. Не оставляй. Холодно здесь», — хрипел солдат, сплевывая кровь на голубой лед.
