Я велел им отправиться в дорогу с одним лишь посохом — без хлеба, без денег, без лишней одежды. И сказал:
— Не кочуйте из дома в дом, живите на одном месте, пока не покинете селение. Если же вас не примут, уходите сразу. И отряхните грязь с ног своих. Тогда путь покажется вам легок.
Я твердо знал, что смогу передать ученикам часть того могущества, которым наделил меня Господь, только если буду сам трудиться — неустанно и себя не жалеючи. Стоит человеку пожалеть себя, он тут же вступает на тропу саморазрушения. А для Сына Божия это справедливо вдвойне. Так пусть это будет вдвойне справедливо и для его последователей.
Я дал им и другие наказы. На самом деле им предстояло многому научиться. Причем за малый срок. Поэтому говорил я коротко и сурово. Я начинал понимать, что покаяние в грехах всегда связано с душевной смутой: душа шарахается из стороны в сторону и нет ей покоя. В такие минуты слово тихое и мягкое не всегда уместно. Его могут просто не услышать.
Кроме того, я велел им не беспокоиться, если они не во всем разобрались досконально. Их знаний все равно достаточно, чтобы учить других.
— То, что вы слышите, есть мудрость Господня. Ее и проповедуйте, взобравшись… ну, хоть на крышу. И никогда не бойтесь тех, кто готов умертвить ваше тело. Душу им все равно не убить. Лучше бойтесь Бога. Он может разрушить и душу, и тело. Главное, помните: Богу известно все. Даже воробей не упадет на землю без того, чтобы Отец наш об этом не узнал. Посему вперед, без страха. Вы стоите многих воробьев.
Следующие слова дались мне нелегко. Слишком много в них было гордой самонадеянности. Но их выбрал сам Господь и вложил в мои уста:
— Знайте, кто отвергнет меня, того я сам отвергну перед Отцом моим.
Некоторые из учеников отшатнулись. Они знали, что не готовы признаться каждому встречному, что они — мои соратники.
Я заглянул в глаза каждому из двенадцати и произнес:
— Я пришел не с миром, а с мечом. Раньше-то я говорил совсем другое. И я
действительно пришел, чтобы принести на землю мир, но теперь Бог дал мне увидеть многие битвы, которые грянут до того, как этот мир настанет. Сердце мое сжималось от боли: ведь я так и не помирился с Марией, когда побывал в Назарете в последний раз. Поэтому теперь меня снедал не только Божий, но и свой собственный гнев. Моя семья вселила в меня душевный разлад. Я сказал:
— Врагами человека могут быть и близкие его. Кто возлюбит отца и мать превыше меня, те меня недостойны. Чтобы обрести жизнь, надо сперва ее потерять. Но тот, кто расстанется с жизнью ради меня, обретет ее вновь. Апостолы плакали. Представив, что отдают жизнь за друга, они, как это водится, прониклись к себе жалостью и ощутили в себе истинное благородство. Человек всегда готов скорбеть о себе. И тогда я начал рассказывать им законы любви, потому что законы эти покрыты великой тайной. Я промолвил:
— Любите друзей своих, как душу свою. Берегите их как зеницу ока. Радуйтесь всякий раз, когда можете взглянуть на них с любовью. И знайте, нет тягостнее преступления, чем огорчить душу брата своего.
Ученики вздохнули в ответ. Они видели разом и правоту мою, и то, как трудно следовать таким законам.
С этим я и отослал их учить людей.
Сам же удалился в пустую пастушью хижину в горах над Капернаумом. И попытался унять снедавшие меня страхи.
Но страхи были ужасны. И приходили они во тьме ночи, сковывая руки и ноги мои, точно цепями. Я не ведал, куда идти дальше.
Первый страх был самым худшим. И это был не сон. Я узнал, что погиб Иоанн Креститель. Зарезан в темнице крепости Махерус. И убить его велел царь Ирод Антипа.
Еще когда до меня дошла первая весть о пленении Иоанна, я стал уповать на Господа. Я верил, что Бог освободит Иоанна. Теперь же я понял, что даже самые твердые мои убеждения могут оказаться ошибкой. Казалось, я поскользнулся на краю высокого утеса и земля теперь уходит из-под ног.
За первым страхом шел второй. Люди уже поговаривали, будто Иоанн восстал из мертвых. И идет по земле, творя великие деяния и чудеса. Некоторые решили, что Иоанн и Иисус — один и тот же человек. Угроза была ясна. Если Ирод Антипа убил Иоанна единожды, он может убить его и во второй раз. Видения страшной Иоанновой смерти терзали меня во сне.
Ученики подробно рассказали мне, как все это случилось. Они слышали многое и от многих. Сначала Ирод заточил Иоанна в темницу за такие слова: «Брать в жены вдову брата твоего противу закона». Иродиада, бывшая когда-то женой Филиппа, Иродова брата, стала теперь женой самого Ирода Антипы. Слова Иоанна пришлись ей не по нраву, и она принялась бранить его и поносить. А потом перекинулась на самого Ирода Антипу. За то, что тот не наказал Иоанна. В конце концов он приказал своим стражам арестовать проповедника. Не устоит монарх против праведного гнева неправедной царицы.
Но Иродиада никак не могла уговорить царя назначить день казни Крестителя. Царь боялся его убить. Кто знает, какой силой наделил Бог своего Иоанна?
На день рождения Ирода Антипы в крепости Махерус устроили пир. Саломея, дочь Иродиады и покойного брата царя, танцевала перед высокими гостями. Танцевала она с такой страстью, что Ирод отвел ей почетное место возле себя. И спросил:
— Проси все что хочешь. Ничего не пожалею.
Саломея ответила, что он бросает слова на ветер.
Тогда Ирод Антипа поклялся:
— Все, о чем ты попросишь, будет исполнено, даже если захочешь получить полцарства. Даю слово.
Царская клятва — что киль корабля, который он строит для души своей, клятва придает ему сил. А нарушить такую клятву — все равно что погрязнуть в мерзости собственных деяний и кровавых преступлениях своих приспешников.
Саломея рассказала матери об обещании Ирода, Иродиада тут же сказала:
— Попроси у него голову Иоанна Крести теля.
Ирод Антипа не мог нарушить собственную клятву. Он в тот же час послал за палачом и приказал принести ему голову Иоанна. Голову доставили прямо в пиршественную залу, и Ирод передал ее Саломее. Говорят, она положила ее на серебряное блюдо и танцевала перед гостями Ирода с блюдом в руках.
Я часто лежал без сна. Один в пещере, я утешался тем, что Бог здесь, рядом со мною, в то время как Ирод Антипа далеко, в своем дворце.
Я плакал в темноте. Иоанн избрал трудный путь. Он никогда не пил вина, но и при этом люди считали, что в нем сидит дьявол. Так что же скажут обо мне? «Пьяница и обжора. Бес, под стать самому Вельзевулу». Моим апостолам встретится много недоверия, многие не станут их слушать.
Настал день, когда они вернулись. И с горечью рассказали о своих бесплодных попытках исцелять людей. Они то и дело спрашивали:
— Почему мы не смогли изгнать бесов? Ведь тому, кто верит, все должно быть по плечу.
Я объяснил им, что, даже если все время возносить молитвы об укреплении своей веры, в глубине сердца все равно таится островок неверия.
— Как-то раз я спросил одного человека, верит ли он. И знаете, что он ответил? — спросил я апостолов. — Он ответил: «Господи, я верю. Помоги мне в моем безверии». Такова истинная мудрость.
Мои ученики были по-прежнему угрюмы. Им не удалось исцелить больных.
Я решил снова отправиться с ними в плавание по Галилейскому морю. Левий всегда мог раздобыть для нас лодки: он знал многих лодочников, которые были рады угодить сборщику налогов. Вскоре мы оторвались от толпы, которая следовала за нами по пятам. Но кое-кто все же заметил, как мы отчалили, и двинулся за нами по пустынному берегу. Когда же мы высадились на сушу и пошли на гору, они тоже потянулись следом.
Отправляясь в путь, я был крайне изможден, поскольку провел много ночей без сна. Теперь же я вновь преисполнился сострадания и готов был снова учить людей. Разве я мог поступить иначе? Я ведь знал все совершенные мною ошибки. Мои сподвижники напоминали сейчас стадо овец без пастуха. Я-то вселил в них надежду, пообещал, что они смогут творить чудеса. Но надежда рухнула. Впрочем, они слишком мало любили Отца моего. Мне следовало это предвидеть. Но я и сам не любил его достаточно. Нет, недостаточно… Не было в моей вере и уповании на Него той цельности, которую я требовал от своих учеников. Значит, пора забыть обо всех сомнениях. Надо убедить всех, кто меня слышит, в моей великой любви к Нему. И я принялся учить. Весь день напролет я проповедовал на горе, скорбя всем сердцем о погибшем Иоанне Крестителе.
Много позже все, кто описал мою жизнь, и в особенности Матфей, назвали мои речи Нагорной проповедью. И вложили в уста мои много разных, порой противоречивых слов. Матфей собрал воедино столько приписанных мне изречений, будто я вещал днем и ночью, да еще в два рта, которые вовсе друг друга не слышат. Я же могу рассказать лишь то, что помню твердо: я хотел передать людям все, что сам знаю о Боге.
