— Э, подружка! — взмахивает руками тетушка. — Как же, Белоти! Белоти, вон она где! А Зонкари, Нижняя и Верхняя, вот они, и крепость у них на берегу стоит. Сейчас повернем, видишь, уже горы сходятся, сейчас за поворотом и будет тебе Зонкари, и крепость будет. Сама увидишь.
А та не сдается. Путаешь-де, уважаемая. Зонкари они Зонкари и есть, да крепость-то Белоти называется. Сколько раз мимо бывала, всегда слышала — Белоти это.
Да разве тетушка у Дареджан не из тех мест, разве же не ходила она тут! Не уступит она, нет. Все так говорят: Зонкрисцихе, то есть Зонкарская крепость. И плотина так же называется.
Про плотину вспомнили. Не древняя она — новая, только что построенная. Стали старушки вместе про плотину молодым, то есть Дареджан и шоферу, говорить, тут уж соединились, стали пояснять, что впереди, за крепостью, о которой договориться не могут, словно князья, за крепостью этой неразделенной огромная плотина реку перегородила. За плотиной море получилось. Поселок рядом построили. К нему и к плотине дорогая сносная ведет. А уж дальше плохая дорога будет.
Так разговорились, так развспоминались, что не увидели, как на другом берегу над самой водой вырос двубашенный замок. А перед ним — остатки брода прежнего. Дорога, значит, тут шла. Дорогу и брод стерег замок. Шофер урывками поразглядывал его, спросил названье. Женщины смолкли, к окнам прильнули, уж не предмет ли их давешнего спора показался. Нет, не он. Хадуриани это, Хадурская крепость. А Белоти или Зонкари будет потом. За нею же — чем глубже в ущелье, чем выше по реке, тем больше будет крепостей этих прибавляться: и Церосхеви, и Похала, и Сиата, и… — тут запнулись, что же за Сиатой? Дорога еще дальше ведет, а куда? — переглянулись старушки, какая же за Сиатой будет крепость? Спросили молча друг у друга и по глазам поняли — не будет ни у которой ответа. Раньше говорили, что в Млета можно пройти. Если идти еще дальше за Сиату, то можно прийти в Млету, которая уже на знаменитой Военно-Грузинской дороге стоит. Сами они туда не ходили. Только слышали об этом. А раз не ходили, то и не знают, какие там селения, какие крепости. Спросить, пока было у кого, не догадались, да и не нужно было. В горы уходить — дело мужское. Теперь же у кого узнаешь. Двое их всего. И обе не знают.
Чтобы неловкость замять, на хитрость пошли старушки, стали окрестности Церосхеви перебирать. Мол, туда едем, не дальше. И коли туда, то полезно всем знать, как и что там.
Воспоминания помирили подружек, помолодели, порасправили. Каждая — другой решила уступить. Из всех церосхевцев теперь их только двое во всем мире осталось, и спорить им, оставшимся — только недруга радовать. В родное гнездо поставить свечку предкам едут. Да о такой ерунде спорить взялись! — стыдно стало. Улыбнулись они и поспешили спор забыть, прикрыть его воспоминанием. Оно, воспоминание об общем прошлом — лучшее средство для примирения.
Так до следующей крепости доехали. Встала она поперек дороги, башнями и стеной зубастой загородила проезд. Твердо стоит и надменно смотрит свысока, только что не спрашивает: а вас куда понесло?
Подъезжать стали — она чуть-чуть развернулась, как бы мощь свою показала, не две, мол, башни у меня, не две, как у соседки моей, а пять, и пойдите, гляньте, устрашитесь, если чужаки. Да ведь кто же сейчас старых крепостей испугается. Смотрит-то на них всякий, но смотрит с почтением, с любовью и гордостью — не с испугом. И знают они это, старые, — да все еще не привыкнут. Или шутят. Старики ведь любят пошутить.
Это и есть Белотская крепость, или, по-тетушкиному, Зонкарская. Самый бы раз заспорить вновь. Да нет. Крепко подружки помнят, что двое их из всех церосхевцев осталось и что миром силен человек, не ссорой.
Проехали ее и примолкли все. Стали чаще вперед поглядывать. Дорога вверх пошла, заметно вверх. Она все время вверх шла, но поначалу не так круто. А сейчас, можно сказать, взмыла, как самолет, который долго разбегается по ровной взлетной полосе, а потом вдруг резко на дыбы встает, вверх взлетает. Миг — и уже все под тобой стелется, уже на землю, как на ковер или карту, смотришь. И тут вроде бы все время нормально ехали, да вдруг после нескольких поворотов так высоко оказались, что немного вздрогнули, когда вправо поглядели. Там прямо под колесами, но глубоко внизу, как зеленый платок, спруженная плотиной река раскинулась и серебряными нитями ряби на солнце поблескивает. А горы, только что в небеса упиравшиеся, отдохнуть присели, уменьшились, небо в покое оставили.
— Церосхеви еще выше! — сказала тетушка.
И никто ей не отзывался. Просто представить трудно, как еще может быть выше. Да на повороте среди кизила два черных металлических креста встали — не хочешь, да примолкнешь. На крестах написано, что в прошлом году на этом месте разбились люди: муж и жена. Кто именно — по фамилии уже ни тетушке, ни подружке ее узнать не вышло. Давно ведь они из этих мест ушли, давно, когда еще незамужними были.
Поскорбели минутку, сирот пожалели, но ехать надо. Свои дела ждут.
Машине и шоферу досталось на оставшейся до Церосхеви дороге. Не так, конечно, как иногда описывают: и обвалы, и снежные заряды, и тропки, где не разминуться и одному в пропасть прыгать надо, и всякие иные страсти — нет, этого не было. И даже колесо над бездной не зависало, и шофер не бледнел. Устать — устал. Это было. Но честно сказать, готовился он к более худшему. Потому-то, когда наконец тетушка велела остановиться и сказала: приехали, — он немного разочаровался. Ему даже стало казаться, что проехали легко, хотя мотор раскалился и сам он остановил машину с удовольствием.
— Приехали! — сказала тетушка и показала на орехи, раскинувшиеся около дороги.
Ниже орехов зеленела ровная площадка величиной с небольшой городской двор. Край его куда-то падал. А там, куда он падал, разорвавшись на несколько полос, катилась река. За ней на другом берегу жались к воде несколько клочков кукурузного поля и вставала другая стена ущелья. К ней прилипла нитка дороги. Если за ниткой проследить, то можно вызнать, куда она ведет, хотя она и прячется среди леса и неумелым швом мечется в стороны. Там, где верх стены немного прогнулся, словно спина у старой лошади, опять крепость стоит. А на этой стороне выше дороги, по которой приехали, открытое безлесое пространство к небу убегает. И где-то совсем недалеко от неба стоит дуб раскидистый, а чуть выше дуба — уж точно в небе — присела белая часовенка.
Все вышли из машины, вдохнули легкого воздуха и чуточку оглохли. Показалось, что оглохли. Дочка Дареджан даже пальчиком в ухо полезла, не заложило ли. А тетушка улыбнулась:
— Нет, детка, ушки твои в порядке. Церосхеви это… — сказала, а голос ее необычно значительно прозвучал, как бы с неба, которое совсем рядом, хотя и очень глубоко. То есть высоко. Нет, пожалуй, глубоко. Синь его такая, что только с чистым омутом схожа или с наступающим вечером. Того и гляди месяц со звездами замерцают. Так что кому как хочется, так пусть и считает — глубоко или высоко. Голос как будто оттуда пришел. И от него тишина еще более почувствовалась. Дочка Дареджан, подхваченная неведомой силой, вдруг сорвалась с места и на пригорок метров пять вверх убежала. Всего-то на пять метров — но стало непонятно, она ли это, большая она или маленькая, — отдалилась она вдруг будто на километр. Дареджан испугалась, руки за ней вскинула и на мгновение показалось ей, что и руки ее куда-то уходят, вытягиваются.
— Уй! — вскрикнула она, но тут же опомнилась.
Неожиданно ей стало так хорошо, что на некоторое время она все забыла, даже забыла, кто она. А потом так же неожиданно все к ней вернулось, все ощущения и память, — и ей очень захотелось, чтобы тут сейчас были ее муж и мать.
Звонко засмеявшись, дочка побежала обратно, неловко откидываясь назад и не поспевая за собой — вот-вот упадет! Все так подумали, внутренне сжались, будто сами собрались падать. А дочка Дареджан удержалась и громко вскрикнула, подбегая:
— Вот как я!
И тут на вскрик снизу, с той площадки, край которой куда-то падает, крупными бухающими пузырями всплыл злой лай собак.
— Разве пастухи… — предположила тетушка и в недоумении первая пошла к орехам, к краю дороги.
Внизу, среди старых каменных развалин, стоял новый, еще не совсем достроенный дом, и маленькая девочка в окружении трех больших овчарок смотрела оттуда на дорогу.
— Неужели наши кто вернулись, из церосхевцев? — с тревогой и некоторой ревностью подумала тетушка и по старой тропке, которая была еще при них, спустилась к дому.
За ней потянулись все остальные. Только шофер остался у машины. Вообще-то ему тоже было интересно посмотреть, но он посчитал быть одному в женской компании неприличным.
Из дома вышла молодая женщина, приветливо ответила на разноголосое «Здравствуйте!» и, конечно, пригласила всех войти в дом. Тетушка за всех вежливо отказалась, проворно обошла все камни, тыча тростью по сторонам и показывая, где что и как стояло. Дом их, где тетушка родилась и где родился отец Дареджан, стоял над самой бездной. Сейчас от него осталась только одна стена. Дареджан спросила, зачем дом построили в таком страшном месте.
