За ней потянулись все остальные. Только шофер остался у машины. Вообще-то ему тоже было интересно посмотреть, но он посчитал быть одному в женской компании неприличным.
Из дома вышла молодая женщина, приветливо ответила на разноголосое «Здравствуйте!» и, конечно, пригласила всех войти в дом. Тетушка за всех вежливо отказалась, проворно обошла все камни, тыча тростью по сторонам и показывая, где что и как стояло. Дом их, где тетушка родилась и где родился отец Дареджан, стоял над самой бездной. Сейчас от него осталась только одна стена. Дареджан спросила, зачем дом построили в таком страшном месте.
— А где же еще его ставить? — вместо ответа спросила тетушка.
Вроде как-то, что вот этот новый и единственный в Церосхеви дом стоит посередине площадки — так это является уже признаком дурного тона. Конечно, тетушка так не думала. Просто надо было самой Дареджан догадаться, что раньше крепости служили совсем не украшением местных гор, и в опасном месте жить было безопаснее.
Тетушка вспомнила, что не спросила у хозяйки дома, не из церосхевцев ли она или не из церосхевцев ли ее муж. Выяснив, что нет, она успокоилась, немного поболтала с хозяйкой дома и только после этого пошла наверх к машине. Все опять потянулись за ней. Хозяйская дочка и собаки смотрели им вслед.
Из машины вынесли сумку со снедью, кувшин, двух пестрых куриц и пошли к часовенке. Шофер опять хотел остаться, но ему тоже сказали идти — а то кто же куриц будет резать, разве женщины?
Конечно, к месту первым добрался он. По пути он посадил на закорки дочку Дареджан. Стоя в тени дуба, он нашел слева в полукилометре дворы еще одного селения, на этот раз людьми не покинутого. Он присмотрелся и увидел, что в одном из дворов стоит человек и глядит в его сторону. Под его взглядом шофер почувствовал себя неуютно. Он развернулся, отметил в уме, что дуб очень стар и нижние его сучья так велики, что могли бы и сами быть прекрасными деревьями. Но такая уж судьба у всех сучьев — какой бы толщины они ни достигли, все равно остаются только сучьями. Отметил это шофер и пошел с дочкой Дареджан к часовенке, куда через некоторое время едва-едва поднялись женщины.
Отдышавшись, тетушка велела всем разуться, выстроиться цепочкой и сама встала во главе, посадив, как недавно шофер, дочку Дареджан себе на спину. Шофер затею тетушки проигнорировал. Тетушка покосилась, сказала что-то скороговоркой и пошла вокруг часовенки, прикладываясь ко всем четырем углам. Цепочка двинулась за ней. Так прошли трижды, а потом вошли в часовенку.
Она, вопреки своей внешности, оказалась просторной и отзывалась на каждое движение приятным густым вздохом. Два узких бойничных окошка один против другого, закопченные стены да каменная перегородка алтаря с арочными дверями и современный стол в углу составляли ее убранство.
Тетушка налила в стакан, взмахнула им крестообразно по углам, сказала здравицу. Потом налила остальным. И, когда все выпили, достала тоненькие восковые свечечки и раздала каждому. Тетушка с подружкой подошли к алтарю, приговаривая имена погибших и умерших близких, которых помнили, и приклеили свечечки к стене. После них так же сделали Дареджан с дочкой и шофер, на этот раз не обособившийся. Дочке Дареджан занятие понравилось. Она попросила еще свечек и приклеивала их к стенам, обжигая пальчики и охая. Дареджан вспомнила свою мать и беззвучно помолилась неизвестно кому за ее здоровье.
А тетушка уже подгоняла ее, посылала найти уголек, чтобы написать на алтарной перегородке об их здесь пребывании. Дареджан под тетушкину диктовку написала: были дети и внуки Гига… — и дату.
— Какого же Гига? — спросила подружка, сама подписываясь рядом.
Тетушка прочла написанное и сказала, чтобы Дареджан дописала фамилию.
Из всего ритуала осталось только зарезать куриц. Вышли наружу, закрыв дверь на щепочку, как было до них. В первое мгновение дуб показался обугленным.
— Уй, как черно! — воскликнула Дареджан, чтобы заглушить вспыхнувшую тревогу.
— От солнца, — пояснила тетушка.
Она сама сходила к дубу, взяла оставленных там куриц. Одна из них беспечно пощипывала траву, другая лежала с закрытыми глазами. Тетушка подала их шоферу, указав на место перед дверью. Шофер взял нож, недовольно перевел в уме, что может испачкаться, приложил курицу головой к камню и саданул. Потом так же поступил со второй. Все обошлось. Испачкал немного только левую руку. Тетушка отрезала у куриц лапки и положила вместе с головами к углу часовенки. Спустившись к дубу, женщины в шесть рук мигом ощипали и выпотрошили куриц. Легкий ветерок потащил пух, но недалеко.
С трапезой расположились под орехами. Расстелили скатерть, разложили посуду и снедь. Куриц варить понесли в дом, в единственный дом Церосхеви. Пригласили к трапезе и хозяйку. Та долго стеснялась и отказывалась, но подчинилась.
Застолья по-мужски, по обычаю, не получилось. Не особенно тетушка им управляла. Более того, усевшись с той стороны скатерти, которая была к Церосхеви, тетушка потихоньку повернулась ко всем спиной, потому что ей было неудобно все время оглядываться на свое несуществующее селение. Она и не заметила, как отвернулась от всех и смотрела только туда, на сизые развалины Церосхеви.
Откуда-то к трапезе набежали поджарые свиньи. Их стали прогонять, но безуспешно. Пришли два теленка, маленькие и милые. Дочка Дареджан стала их кормить хлебом и грушами. Заносчивый петух привел десяток куриц, как цыган цыганок. Они принялись везде шнырять.
Позже всех пришел старичок с палкой — из того селения, которое видел шофер под горой. Шагов за тридцать он остановился с приветствием. Тетушка с подружкой громко пригласили его к трапезе. Старичок, сухой и согнутый, с лицом дубовой коры, подошел не спеша, поздоровался еще раз. Его снова пригласили присесть, а дочка Дареджан церемонно поклонилась:
— Проходите, угощайтесь!
Получилось у нее смешно.
Наливая старичку, тетушка посмотрела на шофера, не налить ли ему. Он снисходительно улыбнулся, отчего же де не налить — к тем двум прибавим еще пять крестов. От него отстали. Старичок выпил в одиночестве.
Опять пошли воспоминания.
Молодая женщина пошла смотреть куриц, не готовы ли. Когда она вставала, халат ее спереди несколько оттянулся, и шофер увидел ее груди, очень похожие на небольшие груши. Он вспыхнул и долго провожал ее глазами, угадывая под бесформенным халатом движения еще не располневшего тела. Может быть, старичок заметил его взгляд. А может быть, вставая, женщина сама по себе невольно обратила на себя внимание, но он вдруг сказал тетушке:
— Теперь она тоже вашей считается, уважаемая?
— Тоже наша! — ответила тетушка.
— А такую любая фамилия с почетом возьмет! — сказал старичок. — Уже два года одна живет. Она вышла замуж против воли родителей, убежала со своим любимым парнем. Тот упорным человеком оказался. Говорит, я деревню к жизни верну. Сейчас в армии он, в Афганистане. Осенью домой придет. Нравится им тут. Уехать отсюда невозможно — притягивает.
— Почему же все уехали? — спросила Дареджан.
Старичок не нашел что ответить. Откуда ему знать — он-то ведь не уехал.
Снова стала говорить тетушка. И завела речь о том, что их, настоящих церосхевцев, то есть тех, кто родился в Церосхеви, осталось всего двое, двое старушек, а из мужчин не осталось никого. Старичок покачал головой и сказал, что знает еще одного человека, родившегося в Церосхеви.
— Нет, нас только двое, — твердо сказала тетушка.
— Ан нет, уважаемая! — воскликнул старичок и позвал девочку, дочь хозяйки. — Пойди сюда, милая!
Девочка несмело подошла.
— А вот и третий человек, родившийся в Церосхеви! — сказал старичок.
И все враз посмотрели на девочку. Потом удивленно и одобрительно ахнули. И ахнули по большей части потому, что сами не догадались. К ней потянулись с ласками, а она застеснялась, если не испугалась, прижалась к старичку и отворачивалась от всех, не соблазняясь даже на подарки. Впрочем, на самый дорогой (от шофера), она согласилась. Он пошептал дочке Дареджан на ухо, чтобы она уговорила девочку покататься на машине. Девочка с такой мольбой посмотрела на подошедшую мать, что не разрешить стало невозможно.
Они славно покатались. Девочка была в восторге, и шоферу не хотелось ее отпускать. Он, как только вспоминал ее мать, так начинал придумывать, чем бы еще обрадовать девочку. Он давал ей подержаться за руль, отдал ей чертика, болтавшегося на цепочке в кабине, разрешил сигналить. И каждый раз спрашивал, что она еще хочет.
Наконец девочка устала и сказала:
— Хочу к маме!
Шофер расстроился. Девочка прижалась к матери. Халат обтянулся, и шофер опять увидел, что женщина стройна. Чтобы забыть ее, он стал ковыряться в моторе, потом несколько раз попытался въехать на отвесную гору. Машина застревала на первых же метрах, грозилась опрокинуться. Шофер оставил затею, включил радио и стал слушать музыку.
