— Хорошо провела вечер?
Само собой, я и не думала ехать на чертов бранч к Эйлин. Но Рождество в Йоле затягивается, хлопушки, бабья болтовня, пьешь с утра до вечера, до жесткого отрезвления, и ночью не уснешь, злишься так, что все тело каменеет. Родные Конора никогда в рот не брали спиртного в отцовском пабе, хотя то и дело кто-нибудь из них накидывал куртку, запрыгивал в автомобиль и несся туда постоять за стойкой. Они жили на Корк-роуд, через сад у них протекал ручей, и от местных пьяниц они баррикадировались ящиками французского вина прямо от импортера из Маллингара.
Мать Конора носила кремовые брюки под цвет пепельно-блондинистых волос и дорогие золотые цепочки к легкому перманентному загару. Отец был крупный, весьма телесный мужчина, любитель поприжать гостью, когда здоровается, а уж потискать невестку — естественное право человека его возраста. Жена то одергивала его, то выкрикивала: «Спасибо, Фрэнсис», и все хохотали — честное слово, хохотали — над моим смущением и над юморной похотливостью старикана.
Славная это была парочка, при всей их нелепости. Им было хорошо вместе. Дом вечно кишел двоюродными братьями, друзьями, еще какими-то свойственниками, которые вваливались в дом, потрясая бутылками «Хайдсика» и «Реми Мартена» и смеясь над собой: дескать, возят уголь шахтерам. Чем-то они напоминали мне отца с его шутливой серьезностью — мол, не принимайте в расчет этого парня, — под которой чувствовалось и сознание собственной важности, и что-то недосказанное: эти люди всегда были в курсе.
Не знаю, в курсе чего (про отца тоже непонятно), чем они так гордились — лицензией на продажу спиртного? Разрешением сделать пристройку? Стоило по такому поводу обмениваться кивками и подмигиваниями! У меня это вызывало ностальгию по дядюшкам, которые щекотали мне шею и предъявляли найденный пятидесятипенсовик, но Конор дергался — буквально дергался и чесался.
Его в родительском доме привлекало другое: он тут же впадал в детство. Мерился с братьями силой, жил грязнулей, предоставлял всю работу по хозяйству женщинам — я только глаза в изумлении таращила. Регрессия, муж возвращается к своему маленькому, давно забытому «я». И злилась я, проводя часы у кухонной раковины, не только потому, что в этом доме гостья превращалась в рабыню, но и потому, что мой мужчина превращался в обормота-подростка, чуждого мне, а может, и самому себе.
Ночью, в постели, я пыталась вернуть его — да, знаю, я уже спала с Шоном, но это устроено вовсе не так, как думается, и однажды ночью, пока мы еще не начали пить упорно и мрачно, я постучала по его бритой загорелой черепушке, проверяя, есть ли кто внутри. И он оказался там. Он открыл глаза в темноте и занялся со мной любовью справа налево и задом наперед, поперек и по диагонали, словно тут, под старыми футбольными постерами и среди разбросанных дисков, он увидел вдруг, чем обернется его отрочество, и это видение будущего в прошлом оказалось самой прекрасной реальностью, о какой он мог только мечтать.
Мы ни разу не поссорились вплоть до кануна нового года. Не помню, что тогда вызвало ссору. Вероятно, деньги. Чаще всего мы спорили из-за денег. Или из-за его мамы? И далее по списку. А как он подключил стиральную машину, нажал кнопку и пошел играть в «Галактику», а вода залила все вокруг? И вообще его зависимость от Интернета меня уже допекла. Я не заметила, как суперпрограммист превратился в сетевого игрока, зависающего онлайн с такими же растратчиками времени. Однажды я даже полезла к нему в браузер и расстроилась, потому что ничего интересного не обнаружила. Я бы счастлива была наткнуться на порно в кэше.
Однако в Йоле мы поссорились не из-за этого, ведь мы в кои-то веки вышли из дома, никаких мониторов. Мы гуляли по берегу, холодный воздух резал легкие, а свет — глаза, уставшие от четырех дней на кухне и хреновых рождественских телепередач. Наверное, потому я с катушек и съехала, что оказалась вдруг на воле. Даже когда я заорала во весь голос, вопли мои доносились будто издалека, оттуда, где опускался к воде сереющий небосклон.
Пляж был не вовсе безлюден: женщина бродила у кромки моря, мужчина фоткал дешевой «мыльницей», взобравшись на гигантские бетонные ступени, отделявшие сушу от полосы прилива. К береговой линии спускались черные вешки, каждая следующая меньше предыдущей, их всех постепенно заметал неутомимо движущийся песок. На дальнем мысу сгрудились новые дачи, уютная игрушечная деревня. Конор сказал, его отцу принадлежат там целых четыре домика. Ты только глянь, а? Но они были не так уж плохи. Пожалуй, даже красивы под серо-голубым зимним небом, когда воздух застывает так, словно вот-вот треснет и расколется. Даже волны — в самом деле или только в моих воспоминаниях? — даже волны старались не шуметь.
Нет, поссорились мы не из-за денег, не из-за Интернета и не из-за того, что вода из стиральной машины затопила кухню, а из-за того, что мы живем в ящике, — я помню, как произнесла это слово, — и неважно, какого цвета ящик, и чем в нем пахнет, и насколько хорошо мы в нем обустроились, важно, что мы живем в ящике, в чертовом ящике, а могли быть свободными.
Последний день уходящего года. Наутро я собиралась бросить курить. Возможно, в том-то все и дело: вопль наркомана, у которого вот-вот отберут наркотик. Или в том причина, что курить я бросала ради Шона, он терпеть не мог застоялого табачного запаха, а значит, его тень нависала над грядущим днем: я должна ради Шона сделаться лучше. Гнев мой был ужасен, но ведь и в самом деле, что может быть хуже: разбить ящик, в котором жила, и тут же попасть в другой.
Спектакль на пустынном пляже, пронзительные вопли, топанье ногами на потеху чайкам, у рыб звон в ушах. Бессмысленное, но такое освежающее занятие, миллионы песчинок вылетают из-под гневно плюхнувшейся задницы, а вдали на камнях затихают шаги того, кто ушел.
Конор вернулся к машине, а мне оставил все это: линию горизонта, и ту линию, где море смыкалось с берегом, — и я могла вдоволь наблюдать, как вода впитывается в песок или тащит его за собой.
Я была вполне счастлива. Закурила сигарету и была счастлива, пока сигарета не кончилась. Ничто не двигалось, кроме воды, которая движется всегда. Мир застыл, только рос пепел на кончике белого стержня сигареты.
Последний день уходящего года. Самый нелюбимый день в году, и на этот раз я почувствовала, что не выдержу. В полночь, когда чертовы часы начнут отбивать удар за ударом, я попросту сдохну. Мне бы остаться тут, и пусть новый год наступает где хочет. Как это делается? Встаешь — и Земля уходит из-под ног? Плывешь на волнах холодного, медлительного моря? Любишь одного мужчину, а целуешься с другим?
Целуешься и не можешь оторваться.
Вернувшись к машине, я заявила Конору, что немедленно возвращаюсь домой, что хочу нынче же повидаться с мамой, и он, если хочет, может поехать со мной, хотя я бы предпочла отправиться без него.
— Да, я бы предпочла, — повторила я.
И мне… мне нужно… нужно время, о’кей?
Конор тяжко вздохнул — надоели пустые, жалкие штампы — и включил зажигание:
— Я тебя отвезу.
— Не надо.
— Тогда бери машину. Меня подвезут.
И я не ответила ни «спасибо», ни «извини». Не сказала: «Все дело в проклятых сигаретах, ты ни при чем». Не солгала, но и правду не сказала: что он ни при чем, да и Шон Валлели тоже.
Я помчалась на Уотерфорд по 25-му шоссе и свернула на высокий крутой подъезд к Дангарвану, как раз когда загорелись уличные фонари. Растерянное лицо свекрови все еще стояло у меня перед глазами.
«Не беспокойтесь, — следовало бы сказать мне, — я не разобью сердце вашему сыну».
Поспешное прощание. Что-то такое надо было сказать. Пусть это и ложь. Пусть мы и не разговаривали. Переход власти от одной женщины Конора к другой, и особого удовольствия мне это не доставило.
Конор подогнал машину к парадному крыльцу, я уложила чемодан в багажник. Перецеловала всех на пороге большого белого дома, все-таки смахивавшего на бунгало, и мой охальник свекор в кои-то веки воздержался от обжиманий. Но меня его грубоватое ухаживание особо и не стесняло. По правде говоря, даже нравилось. Я ведь кокетка.
Поворот на Бриттас, поворот на Эннискерри, огни шоссе. Я доехала до выезда на Талла, пробралась сквозь лабиринт пригородных улиц и затормозила перед маминым домом. Выключила двигатель и постояла в морозном молчании: кровь еще сильно пульсировала в венах.
Приятно побыть немного с собственными родственниками. Пусть семья у меня и небольшая, пусть мы с мамой сидели вдвоем перед настоящим огнем в искусственном газовом камине, переключая каналы под звон полуночных колоколов и попивая «Морской бриз».
Джоан рассеянно стряхивала пепел в псевдокамин. Сквозь юбку нащупала резинку чулок и приспустила паутиной к щиколоткам. Для женщины, столь совершенной с виду, моя мать была до странности неряшлива. Да что там совершенный облик — она вбирала в себя весь свет, который ее окружал. И однако же в детстве меня смущала ее манера усесться в кухне вместе с дочерьми и их школьными друзьями, прислушиваться к нашей болтовне, куря и роняя пепел на пол. И не потому, что в доме отсутствовала пепельница, — пепельницу я как-то раз нашла в холодильнике и нисколько не удивилась: содержимое холодильника у нас всегда было странноватым. «Чем ты весь день занимаешься?!» — помнится, заорала я однажды с голодухи. Мать ничего не ответила. Нечего ей было сказать.
