Впрочем, имелись у меня и развлечения иного рода. Одно из них доставлял мне мужчина, которого я назову здесь Биллом Смитом, — женатый совладелец одного из самых изысканных отелей Катскиллов. Он был геем и нуждался в какой-то отдушине. Отдушиной этой стал я. Билл приезжал ко мне, и мы проводили час-другой в моем «подземелье». Время от времени, он звонил мне, чтобы договориться о свидании. Билл полагал, что ведет себя очень осмотрительно, однако оба мы и знать не знали о том, что Мария, городская телефонистка, подслушивает наши телефонные разговоры. Мария была женой Расти, милейшего маленького рабочего-строителя и забулдыги. Они жили через улицу от нас и давно уже надоели друг дружке до смерти. Телефонные разговоры Мария подслушивала просто для восстановления моральных сил. Наши с Биллом давали ей изрядную пищу для размышлений.
Как-то раз Мария призналась мне, что знает, почему машина Билла регулярно оказывается стоящей перед нашим мотелем.
— Мария, — с насмешливым укором сказал я. — Так поступать нехорошо. И даже незаконно.
— Да знаю я, — немедленно надувшись, ответила она. — А что мне еще делать? Во всем городе только от вас интересный разговор и услышишь.
Через несколько лет после того, как мне пришлось заняться управлением мотелем, я решил вступить в бетелскую Тороговую палату. И быстро обнаружил, что толку от нее ровно столько же, сколько от мотеля Тейхбергов. Совещания Палаты больше походили на сборища все тех же болтливых «кумушек», чем на серьезные попытки создать для нашей общины хоть какие-то деловые возможности. Еще сильнее обескуражило меня то обстоятельство, что я был самым образованным из членов Палаты и единственным, у кого имелись идеи насчет того, как улучшить наше отчаянное положение. Состоявшие в Палате люди уже хорошо знали меня, и знали о моей репутации человека, совершающего потешные попытки наладить бизнес. Ни одна из моих затей результатов не принесла, однако в городе, давно уже признавшем свое поражение, я выглядел единственным членом Палаты, в котором еще теплилось подобие жизни. И потому меня единогласно избрали председателем Коммерческой палаты Бетела. E Pluribus Unum[3].
Все прочие члены палаты были в восторге. Наступил момент по-настоящему волнующий — они хотели поделиться со мной своими большими идеями касательно того, как завлечь в Бетел туристов с их долларами. Прежний президент палаты, шестидесяти с чем-то летняя дама по имени Этель, хлопнула в ладоши и с исступленным восторгом объявила:
— Эллиот, мы хотим построить монорельсовую дорогу! — Еще шестеро или около того женщин и двое мужчин уставились на меня широко раскрытыми в простодушном предвкушении глазами. — Что скажешь, Эллиот? Разве это не прекрасная идея?
К ней присоединился еще один член палаты:
— Вот в Диснейленде есть такая дорога, Эллиот. И посмотри, как хорошо там идут дела. Давай и мы построим монорельсовую дорогу от Нью-Йорка до Бетела. Мы можем даже закрасить окна в вагонах черной краской, чтобы пассажиры ничего от Нью-Йорка до нашего городка не увидели. Люди будут съезжаться со всей страны, лишь бы прокатиться по нашей дороге.
Пока продолжались эти речи, я и мой разум провели короткое совещание. Вот расшифровка его стенограммы: «Какая особенность Бетела привлекает в него умалишенных? Может быть, он стоит на какой-то загадочной линии координатной сетки — этакий сухопутный эквивалент Бермудского треугольника, — на которой сосредоточены неведомые энергии, способные отнимать у людей рассудок? А может быть, пришельцы из космоса ставят на нас по ночам, пока мы спим, эксперименты, одним из побочных эффектов которых оказываются психозы. Впрочем, не исключено, что все дело в местной воде. Да, наверное в ней.»
— Хорошо, но кто вложит деньги в этот проект? — спросил я, изо всех сил стараясь не показать присутствующим, что, по-моему, все они тронулись умом.
— Мы не знаем, Эллиот, просто мы думаем, что ты можешь добиться чего угодно, — ответил кто-то.
— Ладно, — ответил я, — давайте внесем это в наши планы на будущее, но, пока мы не взялись за многомиллионный проект, попробуем сделать что-нибудь не столь масштабное. Какие еще идеи у вас имеются?
Все они обменялись друг с дружкой растерянными взглядами. В конце концов, снова заговорила Этель:
— Мы так увлеклись проектом монорельсовой дороги, что в сравнении с ним все остальное стало казаться нам скучным.
— Неужели вам не приходило в голову ничего другого? — спросил я, неспособный в это поверить.
Да нет, у Луи, хозяина местного водопровода, идея все же имелась.
— Ну, мы тут говорили о том, чтобы поставить на твоей земле информационный киоск, — все-таки, твой мотель стоит при самом въезде в Уайт-Лейк и так далее. — И он, внезапно смутившись, торопливо прибавил: — Нет, без твоего разрешения мы бы этого делать не стали, Эллиот. Но мы могли бы продавать в киоске брошюры о нашем бизнесе, о достопримечательностях. Думали, что это поможет привлечь к нам туристов.
— Отличная мысль, Луи, — сказал я, испытывая облегчение и благодарность за этот хоть и малый, но проблеск здравого смысла. И мы эту мысль осуществили. Папа соорудил на нашей земле, прямо у магистрали 17Б, одной из главных ведших в Уайт-Лейк дорог, киоск, в котором туристы могли получить информацию о нашем городке. И вскоре киоск обратился в привычное место встреч старушек, — они сидели вокруг киоска в шезлонгах и рассказывали проезжим, что тут можно посмотреть и где можно остановиться.
Увы, Леон Ла Питерс, который владел самой большой в Уайт-Лейке колонией бунгало, а значит был и самым крупным нашим налогоплательщиком, проведал о том, что определением туристов на постой теперь ведают «кумушки». И в один прекрасный день Ла Питерс, которого все мы называли «Ла Пенис», прикатил на своем тракторе по шоссе и сравнял киоск с землей. Первая мысль, пришедшая мне в голову, когда я увидел, что он творит, была такой: «Надеюсь, внутри никого не было». Впрочем, Ла Пениса это не интересовало. Он казался себе самому генералом Паттоном на танке. Киоск же был врагом и, как только он оказался поверженным, генерал принял меры к тому, чтобы враг этот никогда больше не встал. Ла Пенис несколько раз проехался на тракторе взад и вперед по хлипким сосновым доскам, размолов их в щепу размером не большую зубочисток. А уезжая, погрозил мне кулаком и прорычал:
— Я не желаю, чтобы такой-распротакой киоск указывал людям, где им останавливаться в Уайт-Лейке.
Недолгое время спустя у Ла Питерса приключился пожар — все его бунгало до единого загадочным образом сгорели дотла. Он получил страховку, перебрался в Майами и построил там новую колонию бунгало, еще и побольше прежней.
Едва услышав об этом, я прилетел в нашу контору и спросил у матери:
— Где папа?
— На болоте, простыни стирает, — ответила она.
Я помчался туда — правда, не без осторожности, поскольку боялся загубить туфли, — и сказал папе:
— Послушай, нам нужен пожар.
Папа, продолжая поливать из шланга простыни, поднял на меня несколько сконфуженный взгляд.
— Мы же не застрахованы, — сказал он.
— Знаю, — ответил я. — Значит, нужно застраховаться.
— И как мы сгорим, если у нас дома вон как раскиданы? — сказал он.
Я оглянулся на наши владения и понял, что папа прав. Конечно, одно здание может сгореть, но чтобы пламя перекинулось с него на другие — это навряд ли, — во всяком случае, без соединения их струйками бензина.
— Да, ты прав, — признал я, ощущая немалое разочарование. — Пожар нам не подходит. Черт! Ну ладно, все равно это было бы дурным делом.
Я пошел было назад, но, сделав несколько шагов, остановился и повернулся лицом к отцу, так и лившему воду из шланга.
— Так ты, выходит, об этом уже подумывал, верно? — спросил я.
Он не ответил. Просто продолжал поливать простыни.
Впрочем, у моего пребывания на посту президента Торговой палаты было одно преимущество. Я получил законное право выдавать самому себе лицензию на проведение любых фестивалей музыки и искусства. Муниципальной системы землепользования, заслуживающей какого-либо разговора, в Уайт-Лейке не было. Я просто печатал на машинке документ, дававший мне законное право провести рок-концерт — какой угодно. Отец сооружал сцену размером двадцать на двадцать футов, а я вешал над ней пару софитов. Ну, не так чтобы софитов, это были просто большие лампочки, которые я привязывал к стоявшим вблизи сцены столбам.
Каждый год у нас играло от шести до двенадцати местных групп. Большинство их состояло из юнцов, едва-едва освоивших свои инструменты. Однако от игры они получали огромное удовольствие, даже при том, что вся их публика состояла из горстки туристов, Макса Ясгура да нескольких местных забулдыг, скорее всего, оглохших — если не до концерта, то уж после него наверняка. Когда выступление музыкантов заканчивалось, я ставил для публики мои собственные долгоиграющие пластинки лучших тогдашних рок-исполнителей — «Byrds», «Animals», «Mamas & Papas», а позже «Doors», Джо Кокера, Дженис Джоплин, «Jimi Hendrix Experience» и «Cream». Время от времени я проигрывал, чтобы привлечь вдобавок и «кумушек», даже альбомы Барбары Стрейзанд. Это продолжалось в течение восьми лет — большую часть 60-х. По сути дела, местные жители настолько привыкли к этим концертам, что воспринимали их как само собой разумеющееся ежегодное событие.
