— Там кондиционера и того нет, — тоном глубочайшей обиды заявила она. — Я живу на Манхэттене, на Саттон-Плейс, так я даже слугам мои не позволила бы селиться в таких ужасных условиях. Назовите мне номер вашей лицензии.
Я вздохнул и взглянул на маму, предоставив ей самостоятельно выпутываться из этой истории. И мама с готовностью принялась за дело.
— Мы для таких, как вы, комнаты не подбираем, — заявила она и выпятила на манер горделивого павлина грудь. — У нас мотель эксклюзивный. Хотите номер, берите — какой хотите, такой и берите!
И мама в праведном гневе стала размахивать руками, словно собираясь предать собеседницу проклятию.
— Но только Бог покарает вас за то, что вы терзаете несчастную мать, которая пешком пришла сюда из России. Валяйте, мисс Погремушка, берите номер и жалуйтесь в нашу ассоциацию.
После чего она ткнула тем же пальцем в табличку «Возврату не подлежат».
В другой раз к нам без всякого предупреждения приехал инспектор автомобильного клуба — приехал и снял в нашем мотеле комнату. Довольно изысканный джентльмен, он, по-видимому, объезжал мотели и гостиницы, выясняя, насколько они соответствуют его высоким стандартам. Сколько я помню, он провел в полученной им комнате минут двадцать, а затем возвратился в контору в состоянии близком к шоковому.
— Эта дыра — позор для всей индустрии гостеприимства, — заявил он, и вид у него был при этом такой, точно с ним вот-вот приключится сердечный припадок. — Ее владельцы заслуживают тюрьмы. Где они?
— Их головной офис находится в берлинском «Хилтоне», — ответил я.
Инспектор, слишком расстроенный, чтобы толком понять услышанное, продолжал:
— Простыни в пятнах, они выглядят и пахнут так, точно их не стирали лет уже двадцать.
— Ну, это вряд ли, — сказал я. — Мотелю всего-навсего восемь лет.
И эти слова до его сознания не дошли. Словно не веря, что ему пришлось пережить подобный ужас, инспектор сказал:
— Полотенец нет. Чтобы получить полотенце, мне пришлось заплатить сумасшедшей русской горничной два доллара. Вместо телевизора пустой ящик. Телефон ни к чему не подключен. У портье целая связка ключей и все без номеров. И кусок мыла мне тоже пришлось купить у той же горничной. Она потребовала деньги даже за возможность поставить мою машину перед снятой мной комнатой. Как смеют эти люди вывешивать вывеску «Условия класса люкс»? Я требую возвращения денег и извинений.
Довольно сказать, что за инспектора взялась мама, и выполнения своих требований он не дождался. Вот вам и еще один неудовлетворенный клиент.
Чтобы сохранить рассудок — не говоря уж о надежде когда-нибудь выбраться отсюда, — я развесил по всем нашим строениям и расставил вдоль ведущей к Уайт-Лейку автомагистрали плакаты. У нас уже имелось пять плакатных досок, а мы с папой соорудили еще и новые. На одной из них я написал: «Дорогу впереди размыло!!! Не поворачивайте назад. Воспользуйтесь объездом. Последний мотель перед концом дороги!». На другой: «Этот мотель не является филиалом „Хилтон-Интернэшнл“, парижского „Георга V“, „Принцессы Грейс“ и „Шератона“».
На самой же нашей территории я развесил плакатики по стенам зданий или установил их на траве. «Добро пожаловать, дегенераты», «Клуб любителей садо-мазо», «Орлиное гнездо». «Орлиным гнездом» назывался гей-клуб в Гринич-Виллидж, только геям и известный. Упоминание о нем служило своего рода кодовым сигналом, привлекавшим время от времени внимание какой-нибудь родственной моей души. Плакатики эти давали мне занятие — и не одно.
Кроме того, они выполняли для меня ту же роль, какую играет в скороварке клапан, не позволяющий ей взорваться. Я был художником-геем, притворявшимся «нормальным» бизнесменом — одного этого хватило бы, чтобы свести с ума и человека со здоровой психикой. А если еще и заставить его жить с людьми, подобными моим родителям, ему осталось бы либо рисовать плакатики, либо покончить с собой. Я выбрал плакатики.
Я открыл бар с полуголыми официантами — клиентов, по большей части женщин, обслуживали одетые в бикини двадцатилетние парни. Чтобы клиентура не скучала, я повесил в мужской уборной большую доску, присовокупил к ней маркеры, позволявшие мужчинам оставлять на доске эротические рисунки и надписи. А затем объявил женщинам, что те из них, кто будет заказывать выпивку ровно в полночь, смогут заглядывать в мужскую уборную и любоваться всем, что там понаписано. Развитием этой идеи стали квадратики белого картона, которые я продавал женщинам по доллару за штуку. Теперь и женщины могли писать на картонках все, что захотят, а затем прикалывать их к стенам и потолку мужской уборной. Какое-то время женщинам это нравилось — особенно после нескольких рюмок.
Посетителей в баре хватало, но он был крошечным — не больше двадцати футов на тридцать. К полуночи большинство мужчин и женщин успевали перезнакомиться и совместно покинуть его. И тогда наступало самое одинокое для меня время. А еще хуже было то, что из-за малости своей настоящих денег бар не приносил, а те, что приносил, быстро скрывались в лифчике мамы. Под конец каждого месяца мы оказывались на мели, закладную оплачивать было нечем, и это означало, что мне приходилось, дабы мотель наш остался на плаву, вкладывать в него все новые деньги.
По уик-эндам мы обязаны были кормить тех постояльцев, какие у нас имелись, — для этого я заказывал еду в соседнем торговавшем ею на вынос китайском ресторанчике. Еда подавалась на дешевых бумажных тарелках, закупленных мной у разорившегося оптового торговца. На некоторых так и стояли названия компаний, для которых эти тарелки предназначались. Многие, получив такую «посуду» пугались. «Как же можно есть с бумажки?» — говорили они. Пришлось повесить новое извещение, гласившее: «Мы ни за что не отвечаем».
Как-то одна из «кумушек» спросила у меня:
— Что за сумасшедший развешивает эти надписи?
— Не знаю, — ответил я. — Они появляются здесь, пока я сплю.
Ради оживления бизнеса я учредил также «Кумушкину блинную», в которой мы с папой готовили завтраки для постояльцев. Меню у нас было мягко говоря скромное, однако и те немногие блюда, какие мы предлагали нашим клиентам, составляли для папы большую проблему. Кто-нибудь из постоялиц мог сказать:
— Я хочу английские оладьи, но только хорошо обжаренные.
И папа с его вечно заляпанными смолой руками, смерив ее таким взглядом, точно она сию минуту свалилась нам на голову из космоса, сердито отвечал:
— Какие будут, такие и съедите.
Я постоянно изыскивал средства, которые позволили бы как-то уравновесить безграничное обаяние моих родителей, и потому вскоре вывесил новые извещения: «Оладьи от Барбары Стрейзанд — 40 долларов». «Оладьи от Этель Мерман[2] — 60 долларов». Рядом с последним было приписано: «Только сегодня — 45 долларов».
Отсутствие хоть какого-то общения с людьми вгоняло меня в тоску, поэтому я начал устраивать «вечера открытых дверей». Печатал в «Виллидж Войс» объявления: «Устали от Файер-Айленда? Вы не поверите — в Уайт-Лейке можно найти все то же самое за полцены. Уик-энды открытых дверей» — дальше следовали указания насчет того, как нас найти. В итоге я получил кучу неудачников, никчемников и пьяниц — и даже одного лысого священника, прицепившегося ко мне с вопросом: верю ли я в Бога. Когда же я спросил у него, а сам-то он в Бога верит? — священник тихо ответил: «Верил когда-то» и ушел, не сказав больше ни слова.
Список работ, которые я исполнял в мотеле, казался мне бесконечным. В течение одного дня я мог прочищать унитазы, сдавать комнаты, постригать лужайку, прислуживать у бассейна, чистить сточный колодец, изображать менеджера по взаимоотношениям с клиентами, маменькина сынка и законченного идиота. Жизнь моя понемногу обращалась в замкнутый цикл прочистки унитазов и жарки оладий. И в большую часть дней времени на все это сразу мне не хватало.
Когда же я получал минуту покоя, то уходил в бунгало номер два — мое личное пристанище. В нем стояла старая койка с комковатым матрасом, с потолка свисала моя кожаная и прочая садомазохистская оснастка. Выглядело все это, как тюремный подвал, оборудованный новейшими инструментами пыток. Изнуренный, я вытягивался на койке под «мобилем» из плеток и наручников. Подавлен я был настолько, что карьера раввина в Флэтбуше казалась мне упущенной возможностью. И как только мне удавалось, наконец, немного расслабиться и позволить мыслям бродить, где им заблагорассудится, я принимался мечтать о том, как к нам заявится и увезет меня в Париж какой-нибудь богатый, роскошный иноземец. Но тут прилетал откуда-то голос матери, мигом разгонявший мои грезы.
— Элли! — вопила она. — Унитазы опять засорились! Ой-вей, какая грязища, а у меня спина совсем разламывается!
Впрочем, имелись у меня и развлечения иного рода. Одно из них доставлял мне мужчина, которого я назову здесь Биллом Смитом, — женатый совладелец одного из самых изысканных отелей Катскиллов. Он был геем и нуждался в какой-то отдушине. Отдушиной этой стал я. Билл приезжал ко мне, и мы проводили час-другой в моем «подземелье». Время от времени, он звонил мне, чтобы договориться о свидании. Билл полагал, что ведет себя очень осмотрительно, однако оба мы и знать не знали о том, что Мария, городская телефонистка, подслушивает наши телефонные разговоры. Мария была женой Расти, милейшего маленького рабочего-строителя и забулдыги. Они жили через улицу от нас и давно уже надоели друг дружке до смерти. Телефонные разговоры Мария подслушивала просто для восстановления моральных сил. Наши с Биллом давали ей изрядную пищу для размышлений.
