Конечно, я не могу воспроизвести все, а только — шесть, ну, от силы, семь, (уже несколько лет моя коллекция не пополнялась), самые особенные, в которых я достигал верха вожделения и, в то же время, редкого уровня спокойствия, грезил и одновремённо бодрствовал, отключившийся и всё замечающий, каждое движение её руки и тела, и что она говорила, и как дышала, я могу воспроизвести изгиб её талии и все её родинки… (А где они у тебя? Ту, которая под нижней губой, я знаю; она кажется мне микрофильмом, который ты прячешь на своём невинном лице. А ещё где есть?), в этом размеренном воспроизведении я ничего не забываю, не спрашивай меня, как — сам не знаю: я как эти шахматные гении, которые помнят наизусть сотни партий со всеми ходами, а что ты думаешь, Мирьям, может в этом моя скрытая гениальность и моё призвание (моё искусство…)?
Сейчас запечатаю конверт и начну наслаждаться ожиданием.
Яир.
Утро.
Я всё-таки хочу, чтобы ты знала, с кем имеешь дело. Кажется, я был слишком мягок к себе в том, что касается «громоотвода».
Я должен прикладывать все силы, чтобы удерживать равновесие, — ни миллиметра в сторону от абсолютного равновесия. Тут мне нечем гордиться, моё самообладание не крупней горошины, ты видела, что было со мной неделю назад, как до ужаса запросто мне его потерять и свалиться. И ещё, мне легко захотеть не быть, отказаться от всего.
А ты спрашиваешь, могу ли я быть «громоотводом» для кого-то? Я? Да все, кто меня окружают, должны быть всегда в лучшей форме, абсолютно здоровыми и нормальными, ты наверняка о чём-то догадалась, когда писала о Майе и о «материнской сути», да, это так, этого не оспоришь, и как хорошо, что все мои близкие стараются выполнять эти необходимые условия приёма в мой маленький «клуб».
(Всё. Выплеснул. Самое жалкое, что есть во мне. Жалкое, избалованное и мягкотелое, но мне важно, чтобы ты знала.) Меня иногда поражает, насколько они все послушны, как, сами того не замечая, выполняют все указания, всегда рождаются здоровыми, хорошо развиваются и не подвергаются вдруг какой-нибудь опасной болезни или увечью, и просто даже не умирают, как можно у меня умереть! Даже в преклонном возрасте, только после меня! Даже мои родители вынуждены, по-видимому, оставаться в живых, чтобы не умереть в моём юном возрасте, не говоря уж об отце, который уже несколько лет торчит на краю существования из-за этого моего драконовского закона.
Но ты понимаешь, что не только смерть обязана мне подчиняться. Запрещено любое отклонение, любое нарушение этой благословенной нормы. И если Майя, например, подумает однажды, только подумает о возможности меня оставить, влюбиться в другого самца и бросить меня на съедение бешеным собакам моей ревности, это станет моим концом в буквальном смысле, молотом по сердцу зимородка. Это неписаный закон: тот, кто хочет быть мне близок, обязан быть предан мне. Ведь любому дураку понятно, как легко меня убить. Достаточно одного нацеленного на меня взгляда. Я не шучу: в глубине души я уверен, что каждый, кто увидит меня, даже на улице, даже незнакомый, сразу узнает, где меня можно расколоть одним прикосновением, аннулировать меня словом. И, несмотря на это, оказывается, что все окружающие меня сегодня люди почему-то этого со мной не делают, не добивают меня из жалости, и я не вполне понимаю, даже слегка опасаюсь, что они что-то замышляют, и ты тоже, да, ты, невидимая, написанная, береги нас, нас обоих береги, и там, где я так жалок, что становлюсь половиной человека, будь сильной вдвойне, ты можешь, я чувствую, что у тебя есть для этого силы, будь нашим телохранителем (интересно, что на иврите это «шомер рош»[9] а по-английски «боди-гард»)…
Не уверен, что отправлю это месиво. Откуда оно взялось? Не понимаю, как возникли во мне эти мутные потоки, и именно сейчас, после ночи, когда я был так близок к тебе в своих чувствах. Я думаю о том, что ты сказала в последнем письме, будто во мне есть противоестественное побуждение уродовать себя ради тебя. И этот твой сон о странном зеленщике, который выкладывает сверху гнилые помидоры. Ну, так прими во внимание, что я, несмотря ни на что, чувствую, что дал тебе что-то, чего никогда не решался дать себе.
Нужно отправить, верно?
11 июня(И четырёх часов не прошло. Наверно, письма пересеклись в пути. Когда прочтёшь моё, увидишь, как это странно, что ты отвечаешь мне на то, чего ещё не читала).
Мирьям, я думаю, что рассказ о нашей встрече в воде лжив. Не так я хочу к тебе прийти.
И не только потому, что ты посмеялась над тем, что я отказываюсь поверить в такое банальное «чудо», как реальная встреча двоих в автобусе, в банке, на встрече выпускников или просто в овощном магазине — ну, в самом деле: двое чужих друг другу людей сидят на траве и вдруг оказываются в воде в объятиях друг друга. После того, как ты написала в своём письме, что я так стараюсь приукрасить действительность… Не знаю, но вся эта водная фантасмагория вдруг показалась мне такой неуклюжей и вымученной, такой не подходящей тебе и той мягкости, с которой я хочу к тебе прийти, покою, которым ты объята, а главное, она не подходит к неожиданной вспышке в последних строчках твоего письма, которая мне до сих пор не вполне ясна.
И всё же, мне очень важно, чтобы ты согласилась, что и «вода» между нами не исключена, и вообще — между нами возможно всё: у нас будет множество таких «первых встреч», в которых мы всякий раз будем заново открывать друг друга. Зачем же отказываться от чего-то, отказываться от всего, с тобой я хочу всё, только с тобой я могу желать всего, и, может быть, только это расточительное «всё» откроет нам то драгоценное, что может возникнуть только у нас с тобой, и никогда не возникнет у других?
Ты, конечно, права, что реальность — сама по себе чудо, эти красивые слова я тоже умею произносить с выражением мягкой задумчивости, (уж прости меня!), но не забывай, что «реальность» в конечном итоге — это тоже всего лишь одно из стечений обстоятельств, на огромном шаре, кишащем возможностями, которым не суждено воплотиться, и каждая из которых могла бы рассказать нам совсем другую историю о нас, «сыграть» нас по-другому, и почему бы нам не прийти друг к другу из самых неожиданных мест, с тёмной стороны мозга?
Я хочу, чтобы у меня было десять разных романов с тобой, и чтобы каждый из них заставил бы заговорить и закричать совсем другого человека во мне, человека, который мне не знаком. Разве не для этого люди объединяются? Ты ведь тоже спрашивала об этом — найду ли я в себе когда-нибудь смелость заглянуть тебе в глаза и прочитать для тебя то, что сама ты в них прочитать не можешь. Если бы только я мог ответить тебе с полной уверенностью! А, может, именно поэтому я с самой первой минуты стоял в слепой точке твоего взгляда?
Я прошу слишком многого? Возможно, но зачем же довольствоваться малым, мы и так всю свою жизнь только «довольствуемся», а с тобой я хочу касаться всего широкими щедрыми жестами, словно в последний раз. Как же ты могла остановиться в тот момент, когда наконец-то начала отдавать что-то из глубины своей души — «мой позор», сказала ты, как будто пошутила или только примерила на себя одно из моих слов, но это вдруг стало всерьёз, правда? «И перестань, наконец, называть свои старые обиды позором!» — вспылила ты без всякого предупреждения, но я почувствовал, что именно это слово прилипло к тебе, и тебе надо произносить его снова и снова, чтобы стряхнуть его с себя, но также и для того, чтобы коснуться его ещё раз, — «И какая вообще связь между обидами и позором? Почему я всё время чувствую, как ты испытываешь странное удовольствие, снова и снова смешивая раны и позор?» — и всякий раз, когда ты произносила это слово, оно прилипало ещё сильнее, и тогда ты…
Объясни мне, Мирьям, что это за война, для завершения которой тебе нужен ещё один день с ясным желанием проснуться завтра, о чём это ты, и откуда это ужасное и ошибочное ощущение, что тебе запрещено создавать новое? Это мне из нас двоих присущи непостоянство и разрушительность, не забывай об этом!
(А может быть, думаю я сейчас, это некая фантазия, может, это история, которую ты решила рассказать мне о себе? Но почему ты выбрала такую страшную историю?)
Ты понимаешь, в каком состоянии ты меня оставила? Не объяснив ничего. «Иногда я чувствую, что всё живое, даже два котёнка, которых Нили родила вчера и по обыкновению поручила мне вскармливать, даже они иногда — будто украденный огонь в моей руке», — и тут же умолкла. До конца листа осталось немало пустых строк, и я не знал, какими видениями заполнить их. Потом ты снова появилась, приведя в порядок лицо, и рассказала о чём-то незначительном и не слишком уместном. Уж прости мне это «учительское» замечание, но, по-моему, ты просто хотела вежливо закончить письмо. Очень хорошо, что твой сын занят сейчас таким прекрасным делом — считает до миллиона (не худший способ прожигания жизни), наконец-то ты ясно сказала, что у тебя есть ребёнок, а то я уж начал волноваться, но как ты могла покинуть меня после этого?
