Через некоторое время наша группа получила имя, мсье Камбреленг обозначил нас как «Группа № 5 без родного языка». Он считал нас пораженными одной и той же болезнью, которую спровоцировал сходный опыт. Мы все начинали с юношеских стихов, все происходили из Восточной или Южной Европы, все прибыли на Запад слишком поздно, чтобы глубоко выучить чужой язык, всех нас напечатали в Париже до падения коммунизма, поскольку мы привезли на Запад устрашающие свидетельства о «соцлагере», и нас всех предали забвению, как только развернулась мондиализация.
— Не нужно строить себе иллюзий, — повторял нам мсье Камбреленг. — Вы, скажем прямо, авторы одноразового использования. Вы принадлежите к новой категории товаров, придуманной обществом потребления: к категории одноразовых. Как существуют фотоаппараты, которые рассчитаны на 24 или 32 фотографии, в зависимости от длины пленки (потом пленку отдают в проявку, а аппарат выбрасывают), так существуют сегодня и писатели, которые общество выбрасывает после того, как вынет из них одну-единственную книгу. Так что вы, считайте, в этом списке товаров. Список открывается пластмассовым станком для бритья, продолжается бумажными платочками, которые выбрасывают, разок вытерев сопли, и завершается резиновыми перчатками, которые надевают на бензоколонке, чтобы подкачать колеса и заправиться… В списке фигурируют сотни таких предметов, он уже сейчас очень длинный, список, и каждый день пополняется новыми пунктами, а среди последних — писатель на один раз. L’ecrivain jetable. Таков ваш социальный, экзистенциальный и профессиональный статус. То, что вы сейчас стянуты вокруг меня, что вы — под моим присмотром, в терапевтических, по сути, условиях, это следствие моего решения вытащить вас из мусорного бака. Да, назовем вещи своими именами, такова реальность, не имеет смысла прятать голову в песок. Я вытащил вас из мусорного бака с парижской улицы, чтобы спасти.
Лично я совершенно не чувствовал обиды, когда мсье Камбреленг говорил мне, что он меня «вытащил из мусорного бака». По моим ощущениям, меня давно уже как бы выкинули в урну, я был вне циркуляции, я остался где-то на обочине или меня бросили на обочине (как сэндвич, надкусанный и оставленный спешащим автомобилистом на бетонной ограде бензоколонки). Да разве я и не был, по сути, автором одного стихотворения, даже если это стихотворение принесло мне сначала мировую славу, а потом мировое забвение? Ярослава была автором одной-единственной книги, книги о своем бегстве из Праги и из Чехословакии после оккупации ее русскими в 1968 году. Владимир Лажурнад тоже был автором одной книги, про тик Сталина, который, произнося речь, то и дело отпивал воду из стакана.
По мнению мсье Камбреленга, наши шансы вернуться на орбиту публичного признания зависели от нашей способности вписаться в контекст падения. По мсье Камбреленгу, мы падали, с нарастающей скоростью, в бездну, в самую пасть небытия. Только осознав, что мы — в падении, только с предельной ясностью это осознав, мы могли хоть как-то обуздать свой обвал.
— Вот почему я прошу вас писать, как если бы это была последняя книга, которую вы оставляете человечеству, — призывал нас мсье Камбреленг. — Я хочу от вас значимую книгу, уникальную, итоговую, но притом написанную так, чтобы ее было легко читать, такую, знаете ли, приключенческую книгу…
Обычный дом, пятиэтажка, рядом — мотоциклетная мастерская… Франсуа Конт старался убедить себя, что не забудет, как выглядит дом, в который зашла дама в необъятной желтой шляпе, ведя за собой тройку-четверку детей. У дома был, впрочем, и номер, проставленный над узкой рассохшейся дверью: 27-бис. Франсуа Конт постоял несколько минут на другой стороне улицы, откуда здание обозревалось целиком. Он хотел дождаться, чтобы в каком-нибудь из темных окон зажегся свет и тогда можно было бы отметить этаж и положение квартиры, где жила дама в необъятной желтой шляпе. Окон, погруженных в темноту, было по меньшей мере шесть или семь, но ни с одним из них не произошло ожидаемой Франсуа метаморфозы. Из чего он сделал заключение, что дама в необъятной желтой шляпе живет в квартире, у которой окна выходят во внутренний двор. Хотя и это была в некотором роде зацепка.
Теперь, когда он примерно знал, куда попал его блокнот в зеленой корочке, Франсуа слегка приободрился. Зацепка все-таки есть, сказал он себе. Еще с полчаса он расхаживал взад и вперед мимо дома под номером 27-бис по улице, название которой теперь тоже знал: рю де Меню.
«Может, надо вернуться домой и покончить с этим делом?» Такой вопрос все явственнее проворачивался у него в мозгу, чуть что не причиняя боль. Его вдруг разобрал смех. «Если мозг болит, значит, я еще мыслю». Но его мозг, похоже, перестал быть органом, в котором принимаются решения. Франсуа чувствовал это все яснее и яснее. Что за трусливый мозг, сказал он, не пытаясь разобраться, как может мозг, который мыслит, сам на себе поставить клеймо «трус». Так или иначе, но в нем явно воевали две враждебные силы: одна локализовалась в мозгу, а вторая — в желудке. В мозгу засела трусость, а в желудке — бунт. Желудочная сила толкала его к действию, настоятельно требовала пойти домой и посмотреть, что происходит. А мозг, вдруг ставший очагом трусости, парализовал эти бунтарские моторные импульсы, не давая им материализоваться.
Так что он предпочел ходить кругами по улицам, прилегающим к его дому, но постепенно от него отдаляясь. Тем временем окончательно стемнело, толпа поредела, почти все окна в квартале зажглись, затараторили телевизоры, и эманации жареного-пареного защекотали ноздри. У Франсуа вдруг перехватило горло, стало тяжело дышать, а от кухонных запахов потянуло на рвоту. Ускорив шаг, как будто шел по делам или опаздывал на званый ужин, он направился к Булонскому лесу, подышать воздухом.
Франсуа был горд тем, что жил рядом с этим лесом, слывшим зелеными легкими Парижа, был горд по крайней мере до нынешнего октябрьского вечера. Всегда, когда его спрашивали, сослуживцы или кто-то еще, где он живет, он обычно отвечал: «В Отейе, рядом с лесом», — опуская таким образом слово «Париж». Отей ассоциировался с самой роскошной зоной на западе Парижа, зоной буржуазных особняков вдоль Булонского леса. Со временем, правда, репутацию этой лесной зоны стали потихоньку порочить толпы проституток и трансвеститов, которые с наступлением темноты приходили туда на работу. Следы их лихорадочной деятельности часто попадались на глаза по утрам — в виде презервативов и бумажных платочков, разбросанных по обочинам аллей, и в виде пятен сомнительного цвета, виднеющихся во влажной траве и между кустов.
По мере приближения к лесу Франсуа все отчетливее слышал шум машин, колесивших по нему вдоль и поперек. Обычно клиенты подъезжали на авто, тормозили рядом с приглянувшимися им проститутками, гомосексуалами или трансвеститами, и начинался торг вокруг разных сексуальных услуг. Если сговаривались, хлопала дверца — знак того, что проститутка или трансвестит сели в машину. Если нет, машина проезжала, останавливалась чуть подальше, и снова затевался торг.
Франсуа впервые попал на опушку леса в тот час, когда тут разворачивалась на полную мощь секс-коммерция. Как под гипнозом от этого эротического неистовства, Франсуа чуть не забыл все, что с ним стряслось несколькими часами раньше. Он шел небыстро, но твердо, даже радуясь, что он не один. Правда, фонарные столбы были расставлены на удивление редко, а фонари светили не слишком ярко, что создавало в некотором роде театральную атмосферу. Какие-то тени отделялись от деревьев аллеи, шедшей параллельно бульвару Анатоля Франса. Дрожь удовольствия прямо-таки пробирала Франсуа при виде такого плотного населения леса: не только тенями кишела аллея, но и огонечками, которые мерцали под деревьями, как будто полчища светляков заполонили всю местность. Это были сигареты, изнеженно шевелящиеся в десятках невидимых рук. Они рисовали в ночи завитки, рваные линии, таинственные знаки, не поддающиеся расшифровке, но в ансамбле своем составляющие книгу, универсум световых значков, универсум крохотных метеоритов, вовлеченных в броуновское движение, как будто миллионы светящихся сперматозоидов вышли на прогулку и заняли собой все пространство.
Фантастика, думал Франсуа, просто фантастика. Ночь была теплая, и жаркими казались тела, растворенные в ночи. Каждые тридцать секунд фары машины усиливали игру света и тени в лесу. Как под мощными прожекторами, деревья вдруг оголялись от тени, и под ними высвечивались тоже оголенные, в той или иной мере, тела, и чьи-то фигуры проступали за растительной завесой… все длилось миг-другой, в зависимости от скорости машины.
То и дело проститутки и трансвеститы пытались зацепить Франсуа исключительно ласковыми репликами.
