Ознакомительная версия.
– И гиде наша маленькая лялечка?! – заводил свою аденоидную песнь Сеня. Он так и говорил «гиде». – И гиде наша гройсе хухэм[11], это ж акадэмик, а не рибьонок, шоб я дожил до её свадьбы самым почётным гостем!
Меня как раз обуревали совершенно противоположные желания, а именно: «Чтоб ты сдох прямо щас!», «Антон тебе!» и прочее а зохэн вэй![12] Между тем мне было всего три года, когда этот кошмар впервые появился в моей жизни. До знакомства с Сеней люди, в общем и целом, мне нравились.
Но трёхлетним блондинистым кружевным пупсам с бантами положено быть хорошими девочками. Я, зажмурившись и задерживая дыхание, выходила к исчадию. Как и положено протоколом для принцесс – выходить к любому исчадию, раз оно уже у тебя с визитом.
– Здравствуйте, дядя Сеня! – говорила я и улыбалась.
Я очень любила бабушкину сестру тётю Любу. Мы все её очень любили. И потому, хотя и не понимали, почему она вышла замуж за этого «жида пархатого», но ей старались этого не показывать. Правда, совсем не показывать никогда не получалось. Во всяком случае, у меня.
– Хочишшшь канфетку? – шипел и плевался дядя Сеня.
Я содрогалась, представляя себе, как он выуживает своими толстыми волосатыми сардельками замусоренную карамельку «Рачок», которые я и так-то терпеть не могла, а уж из Сениных лап!.. Содрогалась, но отвечала заученно-поставленным голосом хорошей девочки:
– Да!
А вдруг, скажи я «нет», мир гордящихся мною моих любимых взрослых рухнет?! Такого в три года я не могла себе позволить. И потом ещё тридцать лет училась говорить «нет, спасибо!», если та или иная «конфетка», которой родные и близкие собираются тебя угостить, тебе не только не нужна, но и противна до омерзения.
Дядя Сеня начинал биться в экстазе, похожем на оргиастический, раскачиваться из стороны в сторону и наконец выуживал из огромных засаленных карманов своих отвратительных брюк чудовищную конфетку, вся поверхность которой была покрыта скальпированными ранами, пролежнями и трухой. Отодрать от неё обертку было бы подвигом даже для Геракла, не говоря уже о трёхлетней девочке. Слава богу, никто не требовал от меня быть воспитанной до такой степени, чтобы съедать её прямо у Сени на глазах. И я их не съедала никогда. Ни на глазах, ни за глаза. Года два я коллекционировала эти карамельки, испытывая к ним смешанное чувство отвращения и жалости. Жалость побеждала – в детстве я была очень жалостливой девочкой. Я складывала «Рачки» в красивую коробку из-под маминых духов. Выкинуть рука не поднималась. Вот не поднималась. Они столько всего пережили в карманах Сениных штанов. Хорошо ещё, что, думая в малолетстве: «Антон тебе!» – я совсем не представляла, что это значило. И что на самом деле пережили несчастные конфетки в недрах Сениной нижнепоясной одёжи.
Кстати – именно нижнепоясной. Потому что штаны Сенины держались, видимо, только на том самом «антоне». А вместо талии у него было огромное пузо. Бурдюк с жиром.
Я говорила спасибо – и осуществляла первую попытку сделать ноги. Например, в дальний угол комнаты. (Взрослые заседали, как правило, на кухне.) Но не тут-то было. Сеня хватал меня своей жирной волосатой клешнёй, сажал себе на отвратительное заплывшее колено и начинал подбрасывать, одновременно утютюкая.
Испытываемую мной при этом гамму чувств было не передать. Скажу только, что однажды меня стошнило. Мама тогда засуетилась, громогласно вспоминая, что такого несвежего я могла съесть. Делала она это исключительно для гостей и больше даже для тё-ти Любы. Поедание мною чего-то несвежего было исключено. Я была хорошая домашняя девочка, а в доме никогда не было ничего несвежего. Кроме Сени, разумеется.
– Я так завидую людям, у которых есть дети! – умиляясь моему оглашенному рёву (даже у стоика есть предел), говорил Сеня моим родителям. – Идёт-ко-за-ро-га-тая-за-ма-лы-ми-ре-бя-тами! – грохотал Сеня в меня. Я усиливала рёв. – Утю-тю-тю! – Сеня огромными заскорузлыми омерзительными пальцами складывал козу и подносил её прямо к моему кукольному личику. Этим контрольным жестом он завершал очередной эпизод нашего общения. После – даже моя воспитанная мама не выдерживала. Потому что я от рёва переходила к визгу. Мне становилось не просто страшно. Меня охватывал вселенский ужас, сопоставимый по силе лишь с ужасом взрослого, разумного, психически уравновешенного непьющего человека, вдруг увидавшего перед своим носом говорящую толстую волосатую руку «козы». Рука-коза. Представили? Сенину тушу я ещё могла осознать и со скрипом принять, как того требовали приличия от пусть и маленькой, но хорошей девочки из интеллигентной семьи. Но руку и эти два пальца, скорчившиеся в «козе»…
Мы иногда не понимаем, из-за чего это капризничают наши дети, правда? Ну, пришёл какой-то не слишком хороший приятель или не шибко горячо любимый родственник. Так себе – «протокольный» человечек… А дети ревут. Может, и хорошо, что мы не подозреваем. Не утрать мы детское восприятие мира, не забудь мы навсегда об оголённом воображении, что некогда связывало нас напрямую не с телом, не с руками, не с формами – но с самой сутью объектов… Умей мы понимать наших детей – таких бы страхов натерпелись, умри грусть!
Совершенно непонятно, почему Сеня завидовал людям, у которых есть дети.
У тёти Любы был сын, четырнадцатилетний Сашка, дитя её недолгой любви уж не знаю к кому. Сеня его бил. Крепкой деревянной клюкой, на которую опирал своё необъятное рыхлое тело, гимнастической палкой и вообще всем, что под руку подвернётся.
– Он его воспитывает! – горячо защищала тётя Люба Сеню в ответ на возмущения родственников. – У Сашки трудный характер!
Я уж не знаю, насколько трудный был характер у Сашки, моего любимого дяди, моего крёстного отца, начитанного, обаятельного, добрейшего человека, но знаю – он убегал из дома. Уже тогда, в четырнадцать.
Я всё ещё была ребёнком, когда он вернулся из армии. Сашка устроился шофёром и катал меня по городу на мусоровозке. Я так гордилась им и не помню ничего более романтичного, чем огни большого города, вспыхивающие передо мною по вечерам.
Мусоровозки стали моей следующей после Зелёного Пыр-Пыра любовью. Когда во дворе раздавался звук колокольчика, я с радостью хватала мусорное ведро и, теряя тапки, выносилась из подъезда. Каждая мусоровозка была приветом от Сашки, видеться с которым доводилось нечасто. И я не то что не задерживала дыхание, а напротив – вдыхала полной грудью этот спаянный аромат жухлости, арбузных корок, прелой листвы и гниющей рыбы. Вот Сенина нафталиновость и сальность, его «коза» и утю-тю – были самым что ни на есть экзистенциальным зловонием. Аромат же, исходящий из откидного ковша уютных мусоровозок моего детства, был запахом любимого Сашки.
Когда, почему и как Сеня исчез – я не запомнила. Только долгое время не знала, куда деть коробку с мумифицированными «Рачками». Угостить ими кого-то мне и в голову не приходило. Всё равно что угощать кого-то мышиными какашками! Но и выбросить рука не поднималась – такая на меня накатывала безумно-трогательная жалость, как только я собиралась это сделать. Не помню, куда они делись. Может быть, их выкинула моя мама, спасибо ей за это. Не исключено, что они растворились в пространстве, превратились в ничто, в квантовый пепел вселенной.
Когда умерла тётя Люба, я была уже на первом курсе. И не присутствовала на похоронах, потому что была в колхозе.
– Почему она жила с Сеней? – как-то спросила я маму.
– Я не знаю. Наверное, потому что каждой женщине нужен мужчина. Семья.
– Но у неё же уже была семья. Сашка.
Мама промолчала.
Много позже я узнала, что та квартира на Пересыпи, где жила тётя Люба, была вовсе не Сенина. Это была квартира её самого первого, самого лучшего мужа. Квартира, в которой прежде жила его кухарка. А затем – после тех самых окаянных дней: жил он сам. Тогда-то юная красавица Любовь и вышла за него замуж. За него – старого, но всё ещё легко воспроизводящего французский прононс и помнящего великолепие Николаевского бульвара. После того как он умер, в её жизни было всякое и были всякие. И самого главного своего мужчину – сына – она так и не смогла толком полюбить. Возможно, тётя Люба не умела любить. Она умела только жалеть. Она испытывала ко всем своим последующим мужчинам, включая Сеню, чувства, похожие на те, что я испытывала к старым, израненным, слежавшимся в чужом кармане конфетам. Может, она уже любила и потом просто больше не смогла?..
А Сашка спился.
Продал квартиру. Бомжевал…
Однажды весной я позвонила отцу. Мы пару минут поболтали о том о сём, и я спросила:
– Где ты? Отчего так шумно? Мне кажется, я слышу знакомые голоса.
– Мы празднуем сорок дней Сашке Харламову.
Так мог выразиться только мой незамысловатый отец.
Ознакомительная версия.
