— Ах, если бы я могла хотя бы читать, — вздохнула она, хотя терпения у нее теперь хватало только на то, чтобы листать газеты.
— Так ты же читаешь, правда, не без проблем.
— Вот бы мне еще хоть раз перечитать мою любимую Тэсс.
Она имела в виду «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» Томаса Гарди.
— Как только ты решишься, сделаем операцию. Операция старческой катаракты совершенно безобидна.
— В мои годы ничего не благовидно.
— Я сказала безобидно, а не благовидно. Хочешь, купим тебе лупу?
— Да кто ж может читать с лупой?!
— Хочешь, я буду читать тебе Тэсс? Каждый день одну главу.
— Это совсем не то, что читать самой.
На все мои попытки подбодрить ее она отвечала упрямым детским капризным тоном. Иногда вдруг сдавалась («Может, так оно и есть»), но сразу же хваталась за какую-нибудь новую деталь («Ах, все было бы по-другому, если бы я могла ходить быстрее!»).
— Я так изменилась! Просто себя не узнаю.
— Что ты такое говоришь, у тебя на лбу ни одной морщинки.
— Может быть, но зато кожа на шее висит.
— Морщины на лице у тебя такие мелкие, что их почти не видно.
— Может быть, но я так сгорбилась.
— У тебя сохранилась вполне стройная фигура.
— Живот выдается, — жаловалась она.
— Совсем немного, и это незаметно, — утешала я ее.
— Я изменилась… Узнать нельзя!
— А ты знаешь кого-нибудь, кто в твои годы не изменился?
— Ну, не знаю, — сдавалась она.
— А ты чего бы хотела?
— Не знаю.
— Твоя Ава Гарднер, например…
— Ава была самой красивой женщиной в мире! — сказала она убежденно, но при этом с долей печали в голосе, словно сказанное относится к ней самой.
— Ава умерла в возрасте шестидесяти восьми лет.
— Не может быть?!
— Да, у нее был инсульт. Половина лица осталась парализованной. В конце жизни у нее совсем не было денег, и Фрэнк Синатра оплачивал ее лечение.
— Она? Без денег?! Не может быть!
— Да, и она переселилась из Америки в Лондон. Там она была совершенно одинока и, вероятно, больше не могла зарабатывать. Последние ее слова перед смертью были обращены к прислуге, Кармен: «Я так устала». I amtired! — повторила я последнюю реплику Авы на английском, должно быть для большей убедительности, а потом продолжила: — Говорят, Фрэнк Синатра, когда ему сообщили об Авиной смерти, закрылся в комнате и два дня не выходил. Говорят, он рыдал без передышки.
— Еще бы! — сказала она. — Такой неказистый, совсем никакой, тощий. Рядом с ней он казался просто лягушонком!
— А Микки Руни?
— Что — Микки Руни?
— Он же был ее первым мужем.
— Да, Руни тоже был никудышным! Такая красавица, а вокруг нее все время какие-то гномы.
— Ава была всего на четыре года старше тебя.
— Ава была самой красивой женщиной в мире! — повторила она, сделав вид, что не слышит информацию о разнице в возрасте.
— А Одри Хепберн…
— Эта маленькая? Худенькая?
— Да. Она вообще умерла в шестьдесят четыре года.
— Я этого не знала.
— А Ингрид Бергман?
— Что — Ингрид Бергман?
— Ей было шестьдесят семь, когда она умерла.
— Она была немного неуклюжая, но все равно красивая.
— А Мэрилин Монро? Мэрилин была двухмесячной малышкой, когда ты родилась! А умерла в тридцать шесть!
— Что, Мэрилинка была моей родственницей?
— Ты имеешь в виду ровесницей? Да, вы обе двадцать шестого года рождения.
Кажется, сообщение о том, что она родилась в один год с Мэрилин Монро, оставило ее равнодушной.
— А Элизабет Тэйлор? — спросила она.
— Только что отпраздновала семьдесят пятый день рождения. Несколько дней назад, все газеты об этом писали.
— Не могу поверить, что Элизабетка моложе меня.
— На целых шесть лет!
— Она тоже была красавицей, — сказало мама. — Теперь таких нет.
— Но видела бы ты ее сейчас!
— А что?
— В день рождения ее фотографировали в инвалидной коляске.
— Насколько я ее старше?
— На шесть лет.
— На пять с половиной, — поправила она меня.
— Ты только вспомни, сколько раз ее оперировали, — добавила я.
— У нее были проблемы с позвоночником.
— И алкоголь, и неудачные браки.
— Сколько раз она выходила замуж?
— Девять. А в связи с празднованием ее дня рождения писали, что, может быть, выйдет и в десятый.
Мама улыбнулась.
— Вот молодец!
Сейчас мы с ней наконец-то разговаривали. Сплетничали об Элизабетке как две подружки о третьей. Мама, я надеюсь, с удовольствием сопоставляла факты. Элизабетке семьдесят пять, и ее фотографируют в инвалидной коляске. Маме через пару месяцев исполнится восемьдесят два, она ходит и не прикована к коляске. Даже не растолстела.
— Вот, получается, что красота и слава ничего не значат, — сказала она примирительно.
Выражение ее лица говорило о том, что на этот раз она довольна своим жизненным балансом.
— Ты знаешь, что сказала Бетт Дэвис? — Что?
— «Old age is no place for sissies».
— Что это значит?
— Что старость не для слабых.
— Это точно, — сказала она, на миг приободрившись.
Она часто воспринимала себя более молодой, чем была на самом деле. В этих соскальзываниях в другой, более молодой возраст она однажды обратилась ко мне «бабуля».
— Что, заснула, бабуля? — сказала она мне тоном задирающегося ребенка.
Она скользила во времени. Больше не знала точно, когда что было. Охотнее всего задерживалась в детстве, и не потому, что считала детство самым счастливым периодом своей биографии, а потому, что ее воспоминания об этом периоде были самыми «надежными», давно сформулированными, хорошо упакованными, много раз пересказанными, внесенными в репертуар, который она всегда может предложить слушателю.
Мелкие события и эпизоды детства она пересказывала в одной и той же манере, одними и теми же словами, заканчивая одними и теми же умозаключениями, а чаще не делая и вовсе никаких умозаключений. Это был запаянный репертуар, который, по крайней мере так мне казалось, уже ничто не сможет изменить или исправить, а вместе с тем это была ее единственная надежная система координат во времени. Лишь изредка на поверхность всплывали отдельные скупые картины, о которых я раньше не слышала.
— Я всегда боялась змей.
— Почему?
— Как-то раз мы поехали за город, гуляли по лесу и наткнулись на страшную змеюку. Папа ее убил.
— А она точно была ядовитой?
— Это был поползень.
— Ты имеешь в виду — полоз?
— Да, это была страшная змеюка, и папа ее убил.
«Папой» она раньше называла своего мужа и моего отца, своего отца она обычно звала «дедом». Сейчас этим словом — «папа» — был назван ее отец.
С момента, когда был поставлен «скверный диагноз», прошло ровно три года. Пройдет еще некоторое время. Год? Два? Пять? Ей удавалось торговаться со смертью («Только бы мне дожить до дня рождения моего внука!», «Только бы увидеть, как внук пойдет в первый класс!», «Вот только бы дождаться, как и внучка в школу пойдет!»). Одно было несомненно: она все сделала, все привела в порядок, все было прекрасно «почищено», все было прекрасно убрано. Она сидела в жизни, как в чистой, полупустой приемной перед кабинетом врача: ничего у нее не болело, ничего ее особенно не побуждало к действиям, она просто сидела и ждала, когда ее вызовут, и, казалось, не думала о том, когда это произойдет. Важен был только повседневный ритм: приход Каи в половине восьмого, завтрак под утреннюю телевизионную программу «Доброе утро, Хорватия!», потом одевание и поход в ближайшую кофейню на капучино с сырным «треугольничком», медленное возвращение домой, попутно разговоры на улице и во дворе с соседями, затем ожидание Каи, которая примерно в половине второго приходила с уже готовым обедом, потом послеобеденная дрема и снова появление Каи с ужином, в половине седьмого, ужин под ее любимую телевизионную передачу «Из зала суда», просмотр программы новостей и отход ко сну. Кая приходила три раза в день, она же выводила маму на прогулку до кофейни, где они вместе пили кофе. Ясминка приходила три раза в неделю, сделать несложные упражнения и помочь принять душ. Соседи заходили каждый день, с внуками она виделась раз в неделю, обычно по воскресеньям.
Я звонила ей не меньше трех раз в неделю и часто наезжала в Загреб, где оставалась на несколько дней, а иногда и дольше.
Она все больше спала. Иногда ее сон был настолько крепким, что ее не могли разбудить даже долгие телефонные звонки или стук в дверь. Она спала в такой же позе, как на КТ-снимках, с головой немного выдающейся вперед. Лежала спокойно, расслабившись, с едва заметной улыбкой на губах. Сидя в кресле, она часто погружалась в короткий и глубокий сон, как в ванну, наполненную горячей водой. Я часто заставала, как она сидит перед включенным телевизором, без парика, с метелочкой для пыли в руке, и спит. Потом открывает глаза, медленно поднимает метелочку на длинной ручке, обмотанную мягкой тряпкой, и стирает пыль с телевизионного экрана. Потом, если увидит какое-нибудь пятно на полу, встает и медленно, шаркая ногами, идет в ванную, мочит тряпку, наматывает ее на половую щетку, возвращается, снова садится в кресло и из этого положения вытирает пятно.
