Ознакомительная версия.
— Излагайте и обращайтесь, раз так, «гражданин капитан», для чего мне и выдан настоящий чин.
— Кажется, начинаю сходить с ума, гражданин капитан, мысли спотыкаются, мой сон — уже не сон, а молчаливая мука… хотелось бы побыть в общей камере, я, знаете ли, привык жить в коллективе… а то доиграетесь до того, что онемею до конца света.
— Подумаю, тогда решу, чтоб мне пропасть, — вдруг Дребедень сокрушенно схватился за голову и чуть ли не взвыл, — ну зачем ты, рвань безмозглая, из ряда вонь выходящая, зачем ты, гондонище, вызвался подписаться, чтоб рука твоя на хуй высохла, на почетную, видите ли, вахту?.. какого хера взял ты проклятое это дело на себя лично?.. у меня что, ебит твою мать совсем, — нос не в эфире, жопа не в кефире, как сказал картавый дядя Моня кучерявой тете Фире?.. надерусь, надерусь, надерусь ко всем хуям собачьим и собачачьим!
— Во-первых, никогда не произносите слов «высохшая рука», вас за эти два слова разжалуют и расстреляют, так что лучше подумайте о своей голове… вы знаете у КОГО именно ссохлась одна из верхних конечностей?.. во-вторых, советую не надираться — сначала примите безошибочное решение, время не терпит. — Обойдемся без вражеских пожеланий в адрес Лубянской площади… я еще покажу всяким сраным генетикам, как давать рекомендации, жалобы, понимаете, и рационализаторские предложения органам страны советов… лучше сказали бы спасибо, что дознания от вас добиваемся мы, русские люди, а не какие-то Зямки Абрамычи, пробравшиеся в органы из-за черты оседлости, которые давно намотали бы твои кишки на руки… ты бы у них, как миленький, в момент запел козловской писклявостью… увести арестованного — быстро, суки зажиревшие, ув-вес-ти, а то я за себя буквально не отвечаю!
А.В.Д. увезли в камеру; он действительно утомился и у него болело сердце — болело той болью, которая всегда скрывает причину своего возникновения и старается прибить в человеке все мысли о себе, как о боли, словно бы боясь прихода желанного покоя во плоть любого страдальца, а уж от покоя до воли — рукой подать, как, возможно, думалось помиравшему Пушкину; он привалился на койке, перебрал в уме ход разговора, подумал, что Дребедень, поначалу несколько растерявшись, вот-вот заглотит крючок поглубже и тогда уж он, гнусный моллюск, с него не сорвется.
«О благословенные часы рыбалки… чего бы я только не отдал за пяток минут милого плеска прибрежной водицы, за туман предрассветный, за дымок костра, готового к вареву ушицы, за покой поплавка — того, подареного Катей, сделанного каким-то умельцем — иди знай! — специально для меня в форме удивленно выпученного глаза с карим зрачком как две капли кровавых слезинок, похожим на мой… вот тоже — не благовестны ли подобные совпадения?.. Дребедень не должен сорваться с крючка, не должен… невозможно ему теперь взять и так вот просто растоптать меня, помучать, потом запротоколировать смерть от разрыва сердца… наверняка стою на правильном пути, раз вокруг витают скрытные, или как теперь говорят, секретные ангелы совпадений, недаром сны не снятся, и неспроста все чешется и чешется, словно в детстве перед подарками, правая ладошка… смешно: «чего бы я только не отдал!»… собственно, и отдавать-то нечего кроме жизни, а она, пиши, так и так уже отдается, причем с радостью, — за Катю, Верочку и Гена… Господи, помоги, иначе не пройдет последняя моя в жизни игровая авантюра».
Он не заметил, сколько промелькнуло минут, как не замечает течения пылинка, которая легче вод, поэтому ее и отделяет от них какая-нибудь одна сотая миллиметра.
Открылась кормушка — это ему, как выразился надзор, притаранили стеклянный цилиндрик с нитроглицерином, баланду и биточки с гречневой кашкой; слово «биточки» показалось вполне многозначительным в этих гнусных пыточных застенках; после кормежки все тот же надзор, хмуроватый чмур, вошел в камеру, велел сесть в коляску и покатил его куда-то, приказав не ворочать башкой по сторонам; для любого арестанта такой недальний этап — большое событие; радость А.В.Д. скрыл, надеясь в глубине души, что наживка действительно заглочена Дребеденем еще глубже, еще крепче, и это, скорей уж, результат не его, А.В.Д., умения, а наредкость блестящего игрового расчета, граничащего с чудом, вероятно, задуманного самим собой, то есть иррационально, поэтому кажущегося наделенным и наитием, и самосознанием.
«Да, да, именно такие безумные расчеты всегда предпочитают казаться скромными наитиями — настолько им самим чужды любые проявления неуемной тяги убогого человеческого ума к честолюбию и тщеславью».
К счастью, камера, куда его ввезли, в которой и закрыли, оказалась не общей, а всего на двоих; сокамерник дрых смертным сном, лицом вверх и немного вбок, как на песочке пляжа, или на деревенском лужке; само лицо как-то смято, испещрено ссадинами и пятнисто, вероятно, из-за поврежденных при избитии капиллярных сосудов; череп начисто выбрит, на верхней губе — капельки пота, руки заложены за голову, расслабленно вытянуты ноги; довольно странная фигура кажется не старой, но и не молодой; голая грудь, живот, плечи, даже фаланги пальцев, — сплошь покрыты различными, весьма примитивно выполненными, татуировками: дьявольское рыльце Ульянова — слева, палаческое рыло Джугашвили — справа, церковные купола, «не забуду мать родную», но — согласно учению Фрейда — ни обмолвочки о не менее родном папашке; окаймляла грудь вся верхушка червовой масти — от валета до туза; густо «приголубленное», необыкновенно белое — как ростки погребной картошки, заждавшейся посадки — тело сокамерника было телом истомившимся, расслабленным, словно бы презревшим все опасности существования, готовым догорать под неким солнышком, плавиться, наконец, подобно свечке растечься и сделаться безымянной лужицей.
А.В.Д. присел на свободную койку, иронично подумав о обреченности на несвободное состояние в адской неволе любых вещей, предметов и изделий — даже тюремщиков, будь они неладны; будучи человеком, наслушавшимся рассказов бывалых людей о нравах, царящих в совдеповских тюрягах, он нисколько не сомневался, что сей спящий индивид специально подсажен в камеру Дребеденем, полностью — теперь-то уже точно — заглотившим наживку; он испытывал инстинктивную, чисто звериную осторожность и, странное дело, непонятную расположенность к весьма подозрительно дрыхшему сокамернику.
— Ну хули уставился?.. ты фраер или человек? — не открывая глаз, спросил «загорающий» голосом, вроде бы неотличимым от натурального, однако ж показавшимся замечательно поставленным; между прочим, А.В.Д. обладал абсолютным музыкальным и литературны слухом.
— Ты меня слышал, если не оглох к ебени матери?.. ты фраер или человек с отбитой барабанной перепонкой?
— Прошу прощения, несмотря на измордованность, моя человекообразность должна быть вопиюще для вас очевидной… кроме того, я биолог-генетик… будьте добры, обращайтесь ко мне на «вы», иначе вам придется беседовать или с надзором, или с парашей.
— Кукарачисто, ни хуя не скажешь… ну а бздюмо господина генетика-биолога заколышет, ежели башкою окуну я его в ту же парашу?
А.В.Д. отдал должное человеку, обучившемуся, надо полагать, у Дребеденя ловко избегать вежливого обращения на «вы», свойственного манерам нормально воспитанных людей.
— Чем выкаблучиваться, уважаемый незнакомец, — вы бы лучше попробовали меня туда окунуть, чтобы не болтать бестолку… предупреждаю: за несколько дней я успел поднабраться силенок, вы будете иметь дело не с фраером.
А.В.Д. неохотно поднялся с койки и, подойдя к железу двери, заслонил спиной «очко», затем засучил рукава.
— Бля буду, кукарачисто, но хули заводиться с пол-оборота? — мы что тут с вами — разгоряченные полуторки что ли?.. прям охренел на воле весь народ, коммунизм строимши… вот жизнь настала — его и не пощекочи, коня стремного, а он уже лягается… лечиться надо, дорогой товарищ, господин и сударь, — необыкновенно весело, главное, искренне и добродушно сказал сокамерник.
Он тоже встал с койки, подошел, назвал себя, Валентином, Вальком, подал руку для знакомства; А.В.Д. протянул свою, радуясь неожиданной разрядке напряга и чему-то еще, чего в те минуты он не мог осмыслить. — С этого и следовало начать… я — Александр Владимирович, то есть Александр, Саша, чего уж церемониться, можно и на «ты». — Вот и главное, поскольку жить на пару в клетке посложней, чем единолично чирикать на ветке, а эти пропадлины назло волокут и волокут меня по одиночкам… пущай: один хуй я в несознанке, каковая, что шаршавый поутрянке, ее двумя руками не согнешь, ха-ха-ха!
— Завидую вам, верней тебе… я вот терпел неделю, глаз потерял и не выдержал — сегодня сломался, точней, сломлен… надо было не мямлить, не ждать, как барану на мясокомбинате, а сходу подписывать весь этот дикий бред, шьют который, — тогда и глаз был бы цел… впрочем, доживу и с одним, тут нашего брата долго не держат — шпокнут и ты, считай, в архиве архивов… я не первый и не последний — вот что тревожит душу в несносном этом мире.
Ознакомительная версия.
