…
Эй, скажите же хоть что-нибудь! Сжальтесь. Поговорите со мной немножечко. Я иду сейчас над железной дорогой, десятки рельсов расходятся у меня под ногами, и, глядя на все это множество возможных и невозможных отъездов, я чувствую, как все больше портится мое настроение. Вздыхаете? Ладно, но только проводите меня еще чуть-чуть. Пожалуйста.
А как же твой пресловутый GPS-навигатор?
Он потерялся, так же как и я.
Что ж… Ладно, если все то, что ты нам поведала, правда, тебе надо его найти. У тебя нет другого выбора.
Легко сказать…
Тот первый официант, который еще назвал его Ромео, должно быть, он его знает…
Нет. Я спрашивала, он знает о нем не больше, чем я, и никогда его здесь с тех пор не видел.
Черт. Значит ты берешь компас, расширяешь область поиска вокруг места вашей встречи и обходишь все близлежащие рестораны.
Все?
Есть другие идеи? Хочешь завесить его фотороботом Триумфальную арку?
Но на это потребуется уйма времени!
Возможно, но выбора у тебя нет.
Почему?
Почему? Да потому что мы заскучали! Нам надоело выслушивать твои внутренние монологи в темноте! Нам плевать на твои душевные состояния! Наплевать! Они у каждого есть, знаешь ли! У каждого! А мы-то хотим историю! В конце концов мы за тем и пришли!
Уффф…
Чего уффф? Что случилось? С чего это ты насупилась?
Я боюсь снова страдать…
Но Матильда… это же прекрасно — страдать, когда ты в отличной форме. Это привилегия! Только мертвые больше не страдают. Так что возрадуйся, красавица! Иди, беги, лети, надейся, разбивайся, ошибайся, пускай кровь, кровоточи или чествуй, но главное — живи! Поживи хоть немножко! Твой гладкий зад и благоухающие мускусом и фруктами ноги… ну-ка, подвигай ими, покажи, как ты это умеешь. Потому что ты, обрати внимание, морализаторствуешь тут с важным видом не меньше, чем мы. Так что давай, оскорбленная малышка из дорогого квартала, бери на себя ответственность. Хоть раз в жизни до конца последуй за своими убеждениями. Забудь свой компьютер, комфорт, сестричек с розгами, о которых ты говоришь столько гадостей, хотя под их опекой на самом деле счастлива оставаться маленькой девочкой, да, забудь об алкоголе, о своем дешевом цинизме и о своей матери, которая никогда не вернется, и… Ох! Ты куда идешь?
Не верю своим глазам… Мой велик… Ну да! Это он! Это мой дорогой Жанно! Какое счастье! Он все еще здесь! Ох, ты все еще здесь, мой дорогой. Ох, спасибо. Ох, браво. Ох, как круто. Ладно, давай, поспешим-ка домой, потому что нам надо набраться сил.
О да, у меня есть для тебя работа, старая развалюха.
Знаешь, Матильда, если ты в жизни чем-то по-настоящему дорожишь, сделай все, что надо, чтобы это не потерять.
Не волнуйся, святой Жан-Батист, не беспокойся. Хоть ты и не заметил, но под складками моего платья у меня тоже есть одна очень красивая цепочка…
Солнце ласкало кариатид на доме напротив, жужжала соковыжималка, подпевал чайник, часы на плите показывали 7:42, и Мишель Дельпеш (или Фюген) (или Польнарефф) (или Берже) (или Йонаш) (или Сарду) (или на выбор) что-то жалобно блеял с утра пораньше.
Жюли проверяла срок годности йогурта на соевом молоке с органическим черносливом, Полин поинтересовалась:
— Ты Матильду видела?
— Нет. Она уже ушла, когда я встала.
— Опять?! Но чем она занимается в такую рань?
— Второе июля… Надо поторопиться…
— Что, прости?
— Йогурты… Ты будешь?
— Нет, спасибо.
— Слушай, мы скоро кучу всего должны будем выкинуть в помойку… И это тоже из-за нее! Она ничего не ест!
— И почему она так рано теперь встает? Она что, работу себе нашла?
— Понятия не имею.
— Ты видела карты в ее комнате? Все утыканные булавками и все прочее?
— Видела.
— Но чем она занимается?
— Понятия не имею…
— Она собирается переехать?
Жюли не знала ответа на этот вопрос, а Даниэль Гишар твердил по кругу: «Цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цыган, цы…»
На помощь.
В пятнадцати минутах ходьбы от того кафе, где они встречались (она подумала, что, возможно, ему требуется пройтись, размять ноги в перерыве между обедом и ужином), Матильда обнаружила двести двадцать восемь ресторанов и пивных.
И это еще если учесть, что она вычеркнула из списка все пиццерии, блинные, чайные, индийские и марокканские рестораны, афганские, тибетские, макробиотические и вегетарианские. Она решила, что эта стряпня не требует таких больших ножей.
228.
Двести двадцать восемь.
Сто+сто+двадцать+восемь.
Требовалось все это как-то организовать: она отксерокопировала с увеличением куски 16, 17 и 18-го округов, прикрепила кнопками над своим рабочим столом и принялась покрывать их булавками с красненькими головками, чтоб двигаться последовательно. (Наполеон бы не справился лучше.)
Поначалу она попробовала было обзванивать заведения, но быстро осознала, что так легко победить не удастся. Она не знала его фамилии, была неспособна его описать, назвать его возраст, сказать, как давно он работает, и уж тем более не могла объяснить, по какой причине его разыскивает, нет-нет, она не из трудовой инспекции, и нет, она не хочет забронировать столик, она попадала на гнусавые автоответчики, на не имеющих времени метрдотелей или на хозяев, занятых своей бухгалтерией, и все они, какими бы ни были, в конечном счете посылали ее к черту.
Короче говоря, хотя она еще не добралась даже до авеню Ваграм и Йена, настроением это уже напоминало отступление Наполеона из России.
Начать наступление, вот что требовалась.
Атаковать. Двигаться. Двигаться к нему.
Светиться, улыбаться, шутить, строить из себя старую приятельницу, которая просто проходила мимо, сестренку из провинции, заблудившуюся в большом городе, «матушку Мишель, потерявшую своего кота»[31] или же просто легкомысленную девицу в зависимости от того, кто перед тобой.
И еще требовалось рано вставать.
Потому что на помощь зала рассчитывать не стоило. Метрдотели, официанты на террасах и в помещении, уставшие еще до того, как натянули свои рабочие жилетки, маленькие начальники, которые выпендривались как могли, — все эти люди кардинально менялись в зависимости от того, работали они или нет. Они становились любезными, только когда надевали свою спецодежду и начинали охоту за чаевыми, а в трениках и с пылесосом в руках так и норовили заехать по лодыжке.
Требовалось рано вставать и находить служебный вход. Заднюю дверь. Вход для артистов и поставщиков. Такую кривенькую, невзрачную дверь, застопоренную чем попало — ящиком из-под фруктов, пустой баночкой из-под крема или огромным бидоном масла, — которой пользовались всякие пакистанцы, шриланкийцы, конголезцы, котдивуарцы, филиппинцы и прочие граждане United Colors of Life de Merde,[32] выплескивавшие мыльную воду, но время от времени там можно было заметить и более щекастых зомби, с более светлой кожей.
Эти обычно потирали лицо, имели достаточно средств, чтоб не крутить самокрутки, и курили готовые сигареты, прислонившись к стене и опираясь о нее одной ногой, в одиночестве или в компании, все более молчаливые к концу дня.
Свежие как огурчики на перерыве в 8 утра, более спокойные к 10, готовенькие к 15, и, как ни парадоксально, оживавшие к закрытию, и вот тогда снова возобновлялась болтовня.
Вместо того чтобы расходиться по домам, они трепались, смеялись, снова прокручивали события дня, задирали друг друга, как раз чтобы выпустить пар и дать стрессу время раствориться в ночи.
За несколько дней… теперь уже ее поисков, а не завоеваний (она перестала умничать) Матильде все это открылось.
Целый мир…
Она также поняла, что одно только имя никуда ее не приведет, что большинство этих странных типов знали друг друга только по фамилиям, и всякий раз, когда она спрашивала какого-то Жан-Батиста, на нее смотрели с таким сожалением, будто она просила сердитого мсье, только что закрывшего школьные ворота, принести ей ее игрушку. Еще Жан-Ба — куда ни шло, но Жан-Батист нет. Это слишком длинно.
Когда она натыкалась на посудомойщика и понимала, что всех ее познаний в английском, бенгали, сингальском, тамильском и она-уж-не-знала-в-каком-еще не хватит, чтоб достучаться до собеседника, то кивала на кухню и, наугад согнув один из пальцев левой руки (она уже не помнила, какого именно пальца не хватало), другой рукой изображала солидное пузо, а иногда даже показывала вихор на затылке.
Те немногие, кто не принимал ее за сумасшедшую, качали головами и разводили руками.
