– Да-да, я помню: «ВДРЕБЕЗГИ-И-И»!
– …и тогда я еще не знал, честное слово, не знал о твоем отце…
– Да брось. У тебя есть смягчающее обстоятельство: ты идиот. Так что проехали.
Он потер ладони.
– Зато сейчас меня есть новость, которая точно поднимет тебе настроение. Ты наверняка слышал, что в Германии скоро начнется неделя русского искусства. Так уж вышло, что я курирую это мероприятие с нашей стороны, и меня попросили подобрать кандидатов – ну, тех, кто лучше всего «воплощает русский характер» и подходит…
– Даже не надейся.
– … что? Я ведь еще ничего не предложил!
– А это не важно, – я смотрел в окно на проходящих мимо людей. – Чтобы ты ни предложил, мой ответ: «даже не надейся».
Петр устало вздохнул.
– Как же меня достала твоя кислая рожа. Неблагодарный. Я ж для тебя стараюсь.
– Я вроде не просил.
– И зачем ты вообще пишешь картины? Помнишь, что нам говорили в Академии живописи: искусство оживает, лишь соприкоснувшись с наблюдателем. Книга – это то, что прочитано, а не то, что написано.
– Пожалуй, Гуттенберг с тобой не согласился бы.
– Любой нормальный художник желает прославиться, чтобы его произведение было на виду. Искусство требует зрителя.
– А зритель требует хлеба и зрелищ, и что с того? Я что, теперь должен лепить голых баб из хлебного мякиша?
Мы помолчали. Петру принесли пиво, он взял кружку, хотел отпить, но вместо этого вдруг грохнул ею по столу, разлив пену, и сказал:
– Из-за тебя я проиграл пари. Теперь я должен Наде двадцать баксов. Она знала, что ты откажешься.
– Постой-ка, – сказал я. – Какая Надя? Хромая что ли? Вы все еще встречаетесь?
– Не твое дело. И не смей называть ее хромой. Она тоже хотела включить тебя в список. Но потом махнула рукой и сказала, что ты баран и поэтому все равно упрешься рогами.
– Просто она тайно любит меня.
– Не пори чушь, тебя никто не любит…
– Вот спасибо.
– …потому что ты упрям, ворчлив и нелогичен.
– Чего же ты со мной общаешься тогда? Еще и в долг даешь. И кто из нас после этого нелогичен?
Петр прищурился.
– Я общаюсь с тобой по инерции. И еще потому, что считаю тебя талантливым художником.
– Спасибо за комплимент. Но, прости, не могу сказать того же о тебе.
– Да пошел ты! Я хотя бы умею зарабатывать деньги на своем таланте…
– О чем ты? На каком таланте?
– У меня талант убеждать.
– Как-то неубедительно звучит.
– Ха, ха, ха, очень смешно … а сам-то – у тебя два таланта: живопись и жалость к себе, – и номер два пока лидирует. Сделай одолжение: хоть раз используй свой шанс, езжай в Германию. Перестань ломаться, как девчонка.
– Как девчонка? И я слышу это от человека, который ходит на педикюр!
– Так, давай потише. Я был там только один раз.
– Да-да, конечно, один раз – не педикюр.
Люди в кафе стали коситься на нас. Петр сдавленно рассмеялся, стараясь придать моей фразе статус шутки.
– Прекрати, – прошипел он. – Ты же знаешь, что это Надя меня заставляет. Ей нравится, когда у меня ухоженные ногти.
– Так у тебя же талант убеждать: убеди ее, что грязные ногти – это круто. И нет проблем!
Секунду мы зло смотрели друг на друга, потом от души рассмеялись. Хохот продолжался так долго, что официантке пришлось сделать нам замечание.
– Я тебя ненавижу, – сказал Петр, хихикая, вытирая слезы.
– Да брось! Ты ведь любишь, когда тебя унижают. Иначе ты бы не связался с Надей. Я-то знаю.
Отсмеявшись, Петр серьезно посмотрел на меня – и снова стал жевать свою распухшую нижнюю губу.
– Слушай, ну правда, ну объясни мне, почему ты не хочешь лететь в Германию? Это же отличный шанс!
– Отстань.
– А давай поспорим, – он протянул руку.
– Ой, опять ты за свое, сколько можно спорить?
– Нет, серьезно, давай сыграем в «Идентификацию». И если ты победишь, я от тебя отстану.
– Точно отстанешь?
– Клянусь калиевой селитрой.
Мы скрепили спор рукопожатием. Петр окинул взглядом посетителей кафе и сказал:
– Смотри: кроме нас двоих здесь сейчас сидят восемь мужчин, и все они, в сущности, похожи. Но я точно знаю, что один из них – матрос, и он только что вернулся из затяжного плавания. Можешь определить, кто именно? Ты вырос в семье капитана – для тебя это должно быть легко.
Я осторожно осмотрелся. Все выглядели обычно – джинсы, кофты, свитера. Сперва я растерялся, но, приглядевшись, заметил, что у одного из алкоголиков за барной стойкой лицо не бледное, а наоборот – смуглое. Плюс: на лбу виднелась четкая линия загара – след от фуражки. Я кивнул на него и объяснил свой выбор.
Петр улыбнулся.
– Как всегда читаешь лица? Что ж, здесь ты прав. Но я вычислил его не по загару. Ты видел его походку? Когда он вошел, я сразу заметил, что он слишком широко расставляет ноги, словно идет по палубе – это остаточное явление после затяжного плавания. По походке вообще многое можно сказать – у тебя, например, походка одержимого.
– Гс-с-споди, какая глупость…
– Нет, серьезно. Ты ходишь очень быстро, но при этом нетвердо держишься на ногах, часто спотыкаешься.
– Может, ты еще и будущее по походке умеешь предсказывать?
– Издевайся, сколько хочешь, а я все равно прав. Потому что именно твоя походка выдает тебя. Подумай сам: матрос ходит, широко расставив ноги, ведь он большую часть жизни проводит на качающейся палубе. Для обычного человека море – это отдых, а для матроса – это борьба. Точно так же с живописью: для многих рисование – это ремесло, но для тебя – это проверка на прочность.
– Перестань подлизываться. Какая на фиг проверка? Я не настолько тщеславен, чтобы клюнуть на эти твои дифирамбы.
– То-то и оно, что у тебя нет тщеславия! – Петр ткнул пальцем вверх, словно призывая люстру в свидетели. – В том-то и проблема! Художник без тщеславия – все равно, что хирург без скальпеля. Если бы оно у тебя было, твои картины уже давно висели бы…
– Если скажешь «в Лувре», я тебя ударю. Ногой по лицу.
– … в других хороших галереях.
– А если ты у нас такой эксперт по походкам, тогда скажи мне, кто она? – я кивнул на даму в красном плаще, прошедшую мимо нашего столика и подсевшую к лысому джентльмену в углу. Петр даже не оглянулся на нее.
– Она парикмахер.
– И как, твою м-мать, ты определил это? Она как-то не так виляет попой или ее ноги похожи на ножницы?
– Нет, просто я знаком с ней. Стригся пару раз в ее салоне, – он засмеялся, взял кружку, глотнул пива, поморщился и стал искать взглядом официантку: – Прошу прощения, мадемуазель, вы принесли мне теплое пиво. Но я точно помню, что заказывал холодное.
Официантка посмотрела на него так, словно собиралась ответить: «Я приносила холодное, а вы его сами нагрели!» – но, к счастью, лишь буркнула «простите» и унесла кружку. Петр проводил взглядом ее длинные ноги и снова заговорил со мной:
– Итак, вернемся к нашим енотам: скажи-ка, почему тебя так обидела моя теория походок?
– Не знаю. Наверно потому, что я подумываю бросить живопись.
Петр снова засмеялся, обнажив свои идеальные зубы.
– Чего смешного-то? – спросил я.
– Ты просто ходячее клише!
– В смысле?
– Сколько лет я тебя знаю? Шесть? Восемь? Ты постоянно нудишь, что хочешь все бросить. Старая песня. Ты как тот ленивый разжиревший муж: он устал от жены, но никуда не уходит, потому что это слишком накладно; да и некуда идти.
(Я хотел рассказать Петру, что разучился рисовать; что уже год моя рука вместо лиц выводит рожи. Что мне снятся кошмары, в которых я отчаянно прячусь от человека в красной майке. Я хотел признаться во всем, но передумал. А смысл? Ну что он мне скажет? «Держись, друг»? «Это пройдет»? Тьфу! Детский лепет.)
– Знаю-знаю, – сказал я. – Здесь проблема в другом: раньше я брался за кисть из гордости, потому что думал, что отражаю суть вещей, потом – просто от скуки; а теперь – надоело. И не надо хихикать, я серьезно. Вот, взгляни на Икара, – я кивнул на картину. – Брейгель был катастрофически прав: не важно, какие ты создал крылья, потому что результат один: утонешь – а всем будет плевать.
Петр покачал головой.
– Ох, как же тебе себя жалко. Бедный ты бедный.
– Иди в жопу.
– Пойми: самое опасное для художника – стать философом. К тому же именно эта картина и опровергает твои слова. Потому что она натолкнула тебя на мысль о незамеченном подвиге – а значит, она все-таки обладает силой, в ней зашифровано послание. В этом ведь суть искусства: оно превращает путаницу в узор.
– Не совсем так. Оно создает иллюзию узора – и только. Путаница никуда не исчезает.
Петр отмахнулся.
– Те же китайцы – только в профиль.
– Яйца.
– Что?
– Правильно говорить: «те же яйца», а ни «китайцы».
– О Господи, хватит занудствовать! Слушай меня ушами, потому что я устал повторять: мне – неинтересно – твое – нытье!
