– О Господи, хватит занудствовать! Слушай меня ушами, потому что я устал повторять: мне – неинтересно – твое – нытье!
– За что я тебя уважаю, так это за чуткость, – сказал я.
– Чуткость – бабская черта характера, – отрезал он. – Нет, серьезно, сам подумай: даже если ты сожжешь мольберт и перестанешь заниматься экспертизой картин, – хотя, по-моему, у тебя кишка тонка, – чему ты хочешь себя посвятить? Ты ведь ничего не умеешь. С твоими навыками только в маляры возьмут.
– А почему нет? Стану маляром. Как Том Сойер.
– Нет, не станешь.
– Почему это?
– Да ты ни дня в своей жизни не работал по-настоящему! Кроме того, ты слишком брезгливый.
– Думаешь, что так хорошо знаешь меня?
– Ага.
– А давай поспорим, – я протянул руку и кивнул на картину. – Брейгель будет свидетелем.
– На что спорим?
– Хм… если я проработаю маляром неделю…
– Месяц.
– Хорошо. Если я месяц буду марать стены и заборы, ты простишь мне все мои долги.
Петр закатил глаза, подсчитывая сумму, покачал головой.
– Цифра большая. Особенно учитывая случай в Питере в 2003-м. Я ведь оплачивал твоего адвоката.
– Боишься проиграть? – спросил я.
Он хмыкнул и пожал мою руку.
– А если я выиграю… пардон: когда я выиграю, ты проведешь для моих студентов десять лекций…
– Пять.
– Хорошо. Пять лекций на тему «Экспертиза и определение подлинности».
– Подожди-ка, я не понял: какая тебе выгода от того, что я проведу эти лекции?
Он улыбнулся, – нижняя губа его блестела.
– Лично мне – никакой. Ты нищий – с тебя нечего взять. Я просто хочу показать тебя своим студентам. Чтобы они знали, в кого рискуют превратиться, если не смогут отрастить хребет.
Простодушный мой друг, Петр! Теперь это уже неважно – и я признаюсь: я заранее сочинил свою «пламенную» речь о том, что собираюсь бросить живопись, и специально свел ее к пари, зная, как ты любишь всяческие ставки и споры. Таким нехитрым способом я рассчитывал погасить свой неподъемный денежный долг перед тобой. Да-да, ты всегда легко попадался в сети моих подлых манипуляций. Ведь для чего еще нужны друзья, верно?
***
Вернувшись домой, я достал из-под кровати старый сундук и стал сгребать туда инструменты: кисти (38 штук! и зачем мне столько?), палитры (3 штуки), тюбики с красками, чистые холсты, свернутые в рулоны; я не мог отделаться от ощущения, что складываю доспехи. Но при этом не было ни радости, ни грусти, ни пустоты – только усталость. Мольберт я оттащил в старый шкаф и, заперев дверь, оглядел свою комнату. Она теперь выглядела совсем по-другому – обычно. И это было странно. Покончив с живописью, я сел за стол и долго смотрел на часы, на секундную стрелку. Шел второй час ночи, я потянулся к телефону и набрал номер Марины.
Трубку взял мужчина, и я неожиданно для себя ощутил острый приступ ревности.
– Слушаю, – сказал он.
Подавив желание нажать на «сброс», я хрипло спросил:
– Кхм-кхм… а М-марина дома?
Послышался шорох – и голоса: «Чего ты схватил? Дай сюда» – «Кто это тебе звонит среди ночи?» – «Не твое дело! Дай».
– Алло, Андрей, это ты?
– Да, привет.
– Привет. Прости, это мой брат. Приехал погостить.
Хотя мы с Мариной считались всего лишь друзьями (она так считала), мне было приятно, что она оправдывается.
– Я звонила сегодня, чтобы поздравить с днем рожденья. Но было занято.
Эти ее слова вызвали у меня странный прилив тепла в груди – значит, она помнит, когда у меня день рожденья! Я закрыл глаза и представил себе ее – она сейчас перебирает пальцами свою огромную косу.
– Да, я был занят, – сказал я, имитируя спокойствие. – Праздновал. Я звоню по важному делу.
– Сейчас, подожди, я выйду в коридор, – в трубке хлопнула дверь. – Говори.
– Нет, сначала ты скажи: какие слова ты сегодня выписала себе на руку?
(Я мысленным взором видел, как она улыбается и смотрит на тыльную сторону ладони.)
– «Get over – преодолеть» и «wisdom – мудрость». А у тебя – какие?
Я посмотрел на свою руку – синие буквы почти стерлись за день.
– «Imaginary – воображаемый» и «fracture – перелом».
– Перелом? Какие-то у тебя мрачные слова все время.
Я еще раз посмотрел на руку.
– Почему мрачные? Это ведь просто слова.
– Ошибаешься. Слова – это всегда непросто, – она вздохнула. – Я стараюсь писать на своей руке только положительные понятия вроде «мудрость» и «преодоление». Как-то мне страшновато писать что-то плохое – вроде «перелом» или «ненависть», – боюсь накликать беду, наверно.
Я засмеялся.
– Да, но если ты будешь так делать – ты не сможешь нормально говорить по-английски. Для правдивого описания жизни нужны именно плохие слова.
Она молчала. Я представлял себе, как она хмурится.
– А зачем ты звонил вообще?
Я встрепенулся.
– А, ну да. Я звонил сказать, что завязал.
– В смысле?
– Ну, помнишь, я говорил, что собираюсь бросить живопись? Так вот – я сделал это. Убрал все инструменты в дорогой, многоуважаемый шкаф – и запер его. Ключ теперь висит у меня на шее, на веревочке.
– И? Как ощущения?
– Странно. Чувствую себя курильщиком, затушившим последнюю сигарету.
– Забавная метафора. Ты же понимаешь, что курильщики – люди слабовольные? Я бросала уже четырнадцать раз.
– Понимаю. Поэтому, чтобы избежать рецидивов, я хочу отдать ключ от шкафа тебе.
Возникла пауза.
– Ну что ж… даже не знаю, что сказать, – пробормотала она. – Что в таких случаях говорят?
– Да ничего не говорят. Просто спрячь его и не отдавай мне до тех пор, пока я не приведу достаточно весомых аргументов.
– Каких аргументов?
– В защиту живописи.
– Аргументов в защиту живописи? Ты что – решил стать адвокатом?
– Нет. Маляром.
***
В детстве я думал, что малярия – это болезнь маляров. Примерно так: укус комара – и инфекция разносится по организму; б-бац! – и через час человек ощущает неодолимую, болезненную тягу к краске – он хватается за валик и начинает лихорадочно марать стены.
«О господи! – думают родные. – Его укусил малярийный комар – и теперь он превращается в маляра! Что же делать?»
Но в жы-ызни все оказалось гораздо проще…
Я недолго искал работу – на поверку оказалось, что маляры и штукатуры нужны везде. Было даже немного обидно, что меня взяли без всяких резюме и собеседований. Уже через неделю я виртуозно управлялся с валиком и шпателем. Моей задачей была реставрация концертного зала в провинциальном театре…
…несколько лет назад театр «Новая жизнь» сгорел вплоть до бетонного скелета. Прокуратура так и не выяснила причины пожара, и после ленивого расследования дело закрыли с формулировкой «короткое замыкание», причем осталось непонятно, где именно «замкнуло» – в театре или в прокуратуре.
Теперь на бывшем пепелище появились тонны отечественных стройматериалов и сотни иностранных рабочих; и те, и другие никуда не годились. Из русских, кроме меня, здесь был только сторож, Михалыч, и прораб, Евгений Васильевич Вкуснятина, который заглядывал на огонек примерно раз в неделю, чтобы посмотреть, как не-продвигается работа. Вообще, наблюдая за неторопливым течением здешней жы-ызни, я понял, что фирма-подрядчик не очень-то заинтересована в окончании стройки: сроки сдачи проекта отодвигались уже три раза. И каждый раз все повторялось с поистине ритуальной точностью: приезжал толстогубый чиновник из министерства-чего-то-там… он был настолько кругл и велик, что, сдается мне, его планетарных масштабов тело имело собственную гравитацию. Проходя сквозь дверные проемы, он втягивал живот и вздыхал, как пуфик, на который неосторожно присели. Когда он пожимал мне руку, мне казалось, – ковырни его ладонь, и внутри увидишь сдобный мякиш с изюмом. Мы так его и называли: «Мякиш». Он долго в окружении свиты блуждал по катакомбам в оранжевой каске, потом, глядя на чертежи, темпераментно тыкал пухлым пальцем в центр ватмана и заявлял, что каркас недостаточно укреплен или что акустика сцены никуда не годится. Окружавшие его Балагановы и Паниковские глубокомысленно кивали. На «укрепление каркаса/улучшение акустики» выделялись какие-то «субсидии», и на объект завозили новые фанерные пластины и пеноблоки, неотличимые по качеству (точнее – по отсутствию оного) от прежних.
Главной проблемой для меня стала краска – ох! с какой ностальгией я вспоминал тонко пахнущую акварель, ведь на стройке в качестве основного материала мне предоставили фальсифицированную токсичную дрянь, замешанную на толуоле. Работать с ней в помещении – чистое самоубийство; вонь была такой густой и стойкой, что даже ветер, кажется, брезговал залетать в открытые настежь окна. Меня мучили мигрени и – иногда – галлюцинации: например, один раз мне вдруг почудилось, что я стою не на полу, а на стене. Я попытался было аккуратно переползти обратно на пол, но ничего не вышло. Тогда я стал кричать. В комнату вбежали монтажники, и, увидев, что все они тоже стоят на стенах, я испугался еще больше. Меня за шкирку вытянули на свежий воздух, и уже там я провалился в обморок от передозировки кислорода. Рабочие, в принципе, народ не злой, но слабость не прощают: история о том, как я перепутал стену с полом, быстро стала любимым застольным анекдотом, и меня окрестили «человеком-пауком». С тех пор я не зову на помощь…
