Восстание было направлено против знати, и хотя Фриле дер Арме, в общем-то, не принадлежал к этому узкому кругу, ему и его семье пришлось спасаться бегством. Невозможно было объяснить взбесившейся толпе, что управляющий монетным двором, как ни странно, не имеет за душой ни монеты и сам почти так же беден, как и его гонители. Вышло так, что Гутенберги, уподобившись кучке действительно зажиточных семейств, были вынуждены покинуть свой дом, забрав с собою лишь то немногое, что можно было унести.
Судьба распорядилась так, что незадолго перед восстанием Эльза унаследовала от отца маленький хутор Эльтвилль-ам-Райн, в зеленом возвышенном местечке между городами Висбаден и Лорхгаузен, на северном берегу Рейна. Здесь у Фриле и его семьи нашлось все, что только нужно для счастья, — можно сказать, что этот дом на склоне высокого холма, с видом на реку и на величественный силуэт замка курфюрста, напоминающий шахматную ладью, был идеальным местом для отдыха от жизни, отданной беззаветному служению.
Новое жилище никак нельзя было назвать роскошным, — собственно, это был старый сарай, переделанный под жилой дом. Да, здесь было просторнее и светлее, зато не хватало всех удобств, к которым семья привыкла в своем маленьком домике в Майнце, — здесь царила ледяная простота. В общем, это был обыкновенный крестьянский хутор.
Стены в комнатах не были обиты благородным деревом, — наоборот, в досках и в потолочных балках обнаружилось немало щелей, через которые проникали противные сквозняки, а из-под пола поднимались испарения влажной земли. Никакого мрамора по стенам, никаких украшений на колоннах. Шаткие ступеньки чердачной лестницы прогибались и скрипели под ногами — казалось, вот-вот обрушатся одна за другой. Стоило кому-нибудь из семьи зайти в еще не исследованный уголок большого дома, как оттуда выскакивали куры и гуси, а из-под ног разбегались грызуны неизвестной породы.
Эльза, с детства привычная к деревенской жизни, не видела в вынужденном переезде никакой трагедии, — наоборот, буколически-зеленый фон замечательно подходил ее душе, выкованной из того же прочного железа, что и топоры в мастерской ее отца. У семьи теперь имелись виноградники для производства самых лучших вин, фруктовые деревья и сухая солнечная погода на целый год. Для Эльзы это был маленький земной рай. А вот Фриле чувствовал себя как в аду; сначала характер, а потом и здоровье бывшего управляющего монетным двором быстро переменились к худшему. Не зная, чем заполнить свою новую жизнь, Фриле бродил по окрестностям дворца Красса и других самых аристократических дворцов Германии, словно тигр, загнанный в клетку. В этих прогулках он обходил стороной город Майнц, полумрак монетного двора, тишину в зале переписчиков, бульканье золота и серебра в тигле. Фриле не мог отделаться от угрюмой уверенности, что изготовленные им изящные монеты теперь превращаются в грубые мутные диски в руках у любого мастера, которому могли перепоручить его должность.
Пока Приап в большом зале лупанария тосковал об ушедших временах, писец Гельмаспергер, не понаслышке знакомый с мастерством Ульвы и ее дочерей, горбился над конторкой и подгонял свое перо, чтобы не упустить ни одной запятой из выступления велеречивого обвинителя. Подобно мужскому богу, писец тоже мечтал о новых, ни с чем не сравнимых ласках Почитательниц Священной корзины. А Гутенберг в это же время вполуха слушал речь Зигфрида из Магунции, продолжавшего убеждать трибунал самыми красноречивыми доводами. Пока прокурор расточал свое словесное мастерство, Гутенберг думал о сложных отношениях, соединявших и одновременно отталкивавших его и отца.
Хотя Фриле никогда не отважился произнести это вслух, он осознавал, что в одну ночь сделался неимущим. Строгий уклад жизни, всегда отличавший Фриле Бедняка, был, в конце концов, его собственным выбором, теперь же бедность стала жестоким определением судьбы. Жалованье, которое он получал в качестве управляющего монетным двором, позволяло ему жить безбедно, так что и семья не терпела лишений, и удавалось кое-что откладывать на черный день. Но теперь в руках у Фриле было пусто, и он не знал, чем занять эти руки: сбережения пропали вместе с сожженным и разграбленным домом, а применить свои умения в деревне мастеру не удавалось.
Иоганн, в то время уже взрослый, своим враждебным молчанием укорял отца за его всегдашнее презрение к деньгам. Ни о чем не упоминая прямо, молодой человек давал понять, что бедность, в которую они впали, — целиком на совести Фриле. Проповеди о том, что жить нужно скромно, оказались бессильны перед нежданной бедой. Иоганн вспоминал про золотую гору, слитки серебра, полоски заготовок, тысячи новорожденных блестящих монет — все те сокровища, которые на монетном дворе лежали прямо под рукой. Теперь все это было как далекий сон.
За семейным ужином при свете одного жалкого огарка Иоганн смотрел на отца глазами, полными укора. Не осмеливаясь озвучить парадокс во всеуслышанье, сын мысленно упрекал Фриле за его безупречное поведение. Он не мог простить отцу и его прямоты, и того, что отец воспитал его и братьев в абсолютной честности. Фриле оказывался виноват не только в собственной неподкупности, но и в том, что не обучил сыновей простой истине: честность не приносит богатства. Воровали все: князья и их чиновники, министры и сборщика налогов, писцы и советники — все, кроме его глупого отца. Имелось и отягчающее обстоятельство: деньги эти, портившие умы и лишающие совести, приходили именно с монетного двора. Да как же такое возможно: человек снабжал всех презренным металлом и не оставил себе ни единой монетки из тех, что сам производит?
Вот тайна, известная всем: князья, их министры, советники и писцы присваивали себе огромные денежные суммы, золото, серебро и прочие сокровища не только из жадности, но еще из предосторожности — а вдруг их государство окажется захвачено врагом. Они оправдывали свою коррупцию, заверяя себя и других, что это состояние пригодится на случай их гипотетической ссылки. Да разве его отец не чиновник? Его важная государственная должность, от которой в значительной степени зависела городская экономика, помещала его в средоточие городских неурядиц и обрекала на последствия поражения, которое потерпели в Майнце городские власти. Так разве у отца меньше прав разбогатеть, чем у владетельного князя? И это все — учитывая, что в отличие от князей отец не располагал ни монаршей неприкосновенностью, ни благородным титулом, за которым можно было бы укрыться! На этот вопрос за несколько дней до восстания ответил сам Фриле: опережая события, однажды за семейным столом он заметил как бы вскользь:
— Истинный государь, да и любой правитель, который считает себя таковым, скорее пожертвует жизнью, нежели честью своих подданных и собственной честью.
После пожаров, грабежей и обещаний истребить всю знать, по мере того как дотлевали уголья, а души восставших смирялись благодаря новым обещаниям, те самые правители, которые всегда находились у власти, совершили — подобно умелым шахматистам — необходимые рокировки, пожертвовали несколькими пешками и легкими фигурами и как ни в чем не бывало вернулись на свои места при власти. Бедняки остались такими же бедными, как и всегда, а богатеи обогатились еще больше. А вот Фриле с семьей пришлось бежать из города, не имея за душой и медяка. Иоганн сознавал, что для него разом обрезали всю будущность. Судьба, какую он для себя воображал, стоя перед монетным двором или перед мастерскими архиепископства, улетучилась навсегда. И тогда прилетела большая зеленая муха разочарования и отложила яйца в его открытой ране. В душе Гутенберга начала расти личинка гнева, она разъедала его сознание до тех пор, пока в один злосчастный день всем его существом не завладело голодное дите алчности. Это был незаметный бесшумный процесс. Как и все люди, принявшие решение свернуть с пути истинного, Иоганн не ощущал себя преступником, — наоборот, его осторожные шаги направляло чувство справедливости. Гутенбергу казалось, что мир перед ним в долгу, что судьба на него ополчилась, что его отец упустил свой случай, а остальным смертным его просто не понять. И все эти чувства развивались с неудержимой силой молодости, под соусом странно понятой романтики. Эльза даже не догадывалась о темной метаморфозе, которую переживает ее сын. Но вот отец — заметил.
Отца и сына объединяло кровное родство, жесткие правила семейного обихода, доверие и взаимная любовь. Тяжелая работа в литейном цехе слила их воедино, как металлы, переплавленные в одном тигле. И все-таки, повторяя судьбу сделанных ими монет, Фриле и сын его Иоганн превратились в орел и решку, в две нерасторжимые, но противопоставленные сущности. Как и две стороны одной монеты, отец и сын не могли друг с другом увидеться, соприкоснуться, переговорить.
