– Мулай! – проревел старший сержант.
Тут же явился огромный хмурый детина и неподвижно застыл у дверного косяка – бледный, осунувшийся, почти дрожащий.
– Да, мой сержант, – с усилием проговорил он.
– Это ведь ты стоял на карауле, верно?
– Так точно, мой сержант.
– И никого не видел?
– Думаю, я в какой-то момент задремал, мой сержант. – Великан едва ли не всхлипывал. – Кто бы мог подумать, что средь бела дня…
– Ты, разумеется, нет. А вот что случится наверняка, так это то, что в результате ты окажешься перед расстрельной командой. Если не обнаружится виновный, отвечать будешь ты.
Великан сглотнул слюну, с трудом перевел дыхание и умоляюще вытянул руки:
– Но ведь это был не я, мой сержант. Зачем мне было это делать? Через четыре дня мы бы все равно уехали на поиски каравана.
– Если ты еще раз заикнешься о караване, я лично позабочусь о том, чтобы тебя расстреляли. И открещусь от того, что когда-либо говорил тебе о нем. Подумай: твое слово против моего.
– Понял, мой сержант, – извинился Мулай. – Это не повторится. Я только хочу, чтобы вы поняли, что я был одним из немногих, кто желал ему здравствовать.
Старший сержант Малик эль-Хайдери встал, взял со стола пачку сигарет покойного и зажег одну сигарету, воспользовавшись тяжелой серебряной зажигалкой, которую преспокойно сунул себе в карман.
– Я это понимаю, – согласился он. – Я это очень хорошо понимаю, но я также понимаю, что ты стоял на карауле – и знал, что обязан стрелять при чьем-либо приближении к бараку. Проклятие! Если я найду того, кто это сделал, клянусь тебе: сдеру с него шкуру живьем!
Он в последний раз посмотрел на труп, вышел из бунгало и остановился в тени навеса, обведя взглядом одно за другим лица присутствующих. Здесь были все.
– Слушайте хорошенько! – сказал он. – Мы должны разобраться с этим делом сами, если не хотим, чтобы к нам прислали кучу офицеров, которые еще больше осложнят нам жизнь. Мулай стоял на карауле, но, думаю, это был не он.
Остальные, как можно предположить, спали в бараке. Кого там не было и почему?
Солдаты переглядывались между собой, словно подозревали друг друга, хорошо понимая серьезность проблемы и опасаясь возможного приезда следственной комиссии.
Наконец первый капрал робко заметил:
– Я не помню, чтобы кто-то отсутствовал, сержант. Стояла невыносимая жара.
Если бы кто-то в такую жару оставался снаружи, это выглядело бы странно.
Послышалось дружное одобрительное бормотание.
Сержант несколько мгновений размышлял:
– Кто выходил в уборную?
Трое подняли руки.
Один из них возразил:
– Я пробыл там меньше двух минут. Вот он видел меня, а я видел его.
Сержант повернулся к третьему:
– А тебя кто-нибудь видел?
Тощий негр протиснулся вперед:
– Я. Он дошел до барханов и вернулся, никуда не сворачивая. Я также видел и этих двоих… Я не спал и могу с уверенностью сказать, сержант, что никто не покидал барак больше чем на три минуты. Единственный, кто находился за его пределами, это Мулай. – Он сделал паузу и как бы между прочим добавил: – Ну и вы, естественно.
Старший сержант сердито дернулся, на какую-то долю секунды потерял самообладание и почувствовал, как его прошиб холодный пот. Он повернулся к Мулаю, который стоял, не шелохнувшись, возле двери, и испепелил его взглядом.
– Ну, коли это не был кто-то из них… и не я… и на сто километров вокруг нет ни души, сдается мне, что придется тебе… – Он осекся, потому что неожиданно у него в мозгу вспыхнул свет, и изверг проклятие, которое одновременно было почти что криком радости: – Туарег! Черт побери! Туарег! Капрал!
– Слушаю, мой сержант.
– Что ты мне рассказывал о туареге, который не хотел, чтобы вы заходили в его лагерь? Ты помнишь этого типа?
Капрал пожал плечами, выражая сомнение:
– Все туареги одинаковы, когда носят покрывало, мой сержант.
– Но это мог быть тот, который останавливался здесь вчера?
Вместо капрала ответил тощий негр:
– Мог, мой сержант. Я тоже был там. Он был высокий, худой, в синей гандуре[26] без рукавов поверх другой, белой, и небольшим мешочком или амулетом из красной кожи на шее.
Сержант жестом остановил его, и, можно сказать, вздох облегчения вырвался у него из самой глубины груди.
– Это он, вне всякого сомнения, – сказал он. – Этот сукин сын имел наглость пробраться сюда и перерезать горло капитану у нас под носом. Капрал! Посади под замок Мулая. Если он сбежит, я прикажу тебя расстрелять. Затем соедини меня со столицей. Али!
– Здесь, мой сержант, – отозвался негр.
– Подготовь все машины… Максимальный запас воды, горючего и провизии. Мы отыщем эту сволочь, даже если он укроется в самой преисподней.
Спустя полчаса сторожевой пост в Адорасе пришел в бурное движение, которого он не помнил со времени основания или же с тех пор, когда сюда заходили большие караваны с юга.
Он не останавливался всю ночь, правя верблюдом с помощью недоуздка, освещаемый робкой луной и мириадами звезд, которые позволяли ему распознавать очертания барханов и извилистый контур проходов между ними – гаси[27]: причудливые дороги, прочерченные ветром, которые, впрочем, время от времени резко обрывались, вынуждая его начинать мучительное восхождение по сыпучему песку. Он шел, падая, тяжело дыша и таща за собой верблюда, яростно протестовавшего против подобного напряжения и столь утомительного перехода в то время, когда, по идее, ему полагалось отдыхать и тихо-мирно пастись на равнине.
Однако отдых длился всего несколько минут, наконец они добрались до эрга, который широко, без конца и без края, раскинулся перед ними: лишенная горизонта равнина, состоящая из миллиардов черных камней, расколотых солнцем, и крупнозернистого песка, чуть ли не гравия, который ветру удавалось сдвинуть с места лишь тогда, когда он впадал в неистовство во время сильной бури.
Гасель знал, что отныне не встретит по дороге ни клочка травы, ни грары, ни хотя бы сухого русла старой реки – ничего из того, что часто попадалось ему на пути, когда он пересекал хамаду. Разве что солончаковая впадина с обрывистыми краями нарушит однообразие пейзажа, в котором всадника видно так же хорошо, как развевающийся красный флаг на макушке ракитника.
Однако Гасель также знал, что на такой местности ни один верблюд не в состоянии соперничать с его мехари. Из-за неисчислимого множества колющих и режущих камней почти в полметра высотой она представляла собой почти непреодолимое препятствие для механических средств передвижения.
Или он сильно ошибается, или солдаты, если отправятся за ним в погоню, сделают это на джипах и грузовиках, поскольку они не привыкли совершать долгие переходы и целыми днями раскачиваться на спине верблюда.
Рассвет застал его уже очень далеко от барханов, которые казались всего лишь легкой и извилистой линией на горизонте. По его расчетам, в это время солдаты пришли в движение. Им потребуется по крайней мере два часа, чтобы преодолеть тот путь, который он проделал по песку, пока не добрался до равнины, значительно восточнее той точки, в которой он сейчас находился. Даже если предположить, что одна из машин направится прямо к эргу, она достигнет его края, лишь когда утро будет уже в самом разгаре и солнце поднимется высоко. Значит, он располагал немалым запасом времени, а потому он остановился, разжег небольшой костер, на котором поджарил последние куски антилопы (мясо уже начало портиться), прочитал утренние молитвы, повернувшись лицом к Мекке, на восток, откуда должны были появиться его враги, и хорошенько засыпал песком следы костра. Туарег с аппетитом поел, схватил недоуздок верблюда и снова пустился в путь, когда солнце начало припекать ему спину.
Он направлялся на запад по прямой линии, удаляясь от Адораса и от всех известных земель, удаляясь и от Эль-Акаба, который оставался на севере, по его правую руку, и, как он решил, должен был стать следующим пунктом назначения.
Гасель был туарегом, жителем пустыни, для которого время, часы, дни и даже месяцы не имели значения. Он знал, что Эль-Акаб находился там не одну сотню лет и останется до тех пор, пока его память и даже память его внуков не сотрет его с лица пустыни. У него будет время вернуться обратно, когда солдатам, которым вечно не хватает терпения, надоест его искать.
«Сейчас они рвут и мечут, – рассудил он. – Но через месяц и не вспомнят о моем существовании».
Ближе к полудню он остановился, заставив верблюда опуститься на колени в небольшой ложбине, которую затем обнес камнями, воткнул в землю меч и винтовку, растянул одеяло, которое служило ему навесом, давая столь необходимую в такой час тень, и свернулся под ним калачиком. Через минуту он уже спал, и никто не смог бы его обнаружить с расстояния больше двухсот метров.
Его разбудило солнце, косыми лучами светившее ему в лицо и уже почти лежавшее на горизонте. Он посмотрел в щель между камнями и увидел легкий столб пыли, поднимавшийся к небу позади машины, которая очень медленно двигалась по краю равнины, словно боясь лишиться защиты барханов и оказаться внутри неприветливой бесконечности эрга.
