– Мубаррак мертв. Этот сукин сын проткнул его мечом. Альмаларик уверяет, что это, мол, был честный поединок и что родственники Бен-Сада не собираются по этому поводу начинать межплеменную войну. Для них проблема решена.
– К несчастью, мы не можем поступить так же. Глядите в оба до получения нового приказа.
– Понятно, сержант. Конец связи.
Малик повернулся к негру:
– Мне нужно поговорить с постом в Тидикене. Соедини меня с лейтенантом Разманом. Дай мне знать, когда он будет на связи.
Он удалился, чтобы в одиночестве прогуляться в ночи, созерцая звезды и луну, которая извлекала золотистые отблески из высоких барханов, вздымавшихся у него за спиной. Он понял, что, хотя впереди, несомненно, трудные дни, он счастлив, что находится здесь, у края эрга, и его ожидает непростое приключение – охота на человека, который, безусловно, знает пустыню намного лучше, чем когда-либо смог бы узнать он, и для которого все это лишь забава: так заяц играет с верблюдом, пожелавшим его поймать. Однако, что ни говори, охота есть охота, и благодаря ей он вновь ощущал себя в движении, в действии, вновь чувствовал себя молодым, как в те времена, когда он подстерегал французских офицеров на каком-нибудь углу Старого города, чтобы всадить им нож в живот и затеряться в лабиринте темных улочек. Или когда швырнул бомбу внутрь кафе европейского района в день, когда они наконец решились на открытую борьбу, уверенные в скором освобождении.
Замечательная была жизнь – бурная и полнокровная, не то что серые казарменные будни, которые принесла с собой независимость. Она была совсем не похожа на ужас ссылки в Адорасе и их напрасную извечную борьбу с наступающим песком.
«Я хочу поймать этого грязного туарега, – сказал он себе. – Поймать его живьем, чтобы сдернуть с него покрывало, взглянуть ему в лицо, и чтобы он в свою очередь увидел мое и понял, что ему не суждено стать первым человеком, который надо мной посмеялся».
Он всю ночь напролет ворочался без сна в кровати: мечтал, как отправится вместе с ним в «пустую землю» на поиски Большого каравана; представлял, какие приключения они переживут вместе и чему его может научить человек, сумевший побывать там и вернуться обратно, да еще и не один, а целых два раза. За ту долгую ночь этот туарег превратился в его друга, вернул ему надежду на возможное будущее – и вдруг спустя какие-то несколько часов тот же самый туарег дважды разбил его мечты: отказавшись от его компании и перерезав горло капитану, которого ему уже удалось убедить.
Ну уж нет. Не родился еще такой «Сын Ветра», который смог бы совершить подобный поступок и остаться живым. Не родился.
– Сержант! Лейтенант на связи.
Он бросился к машине:
– Лейтенант Разман?
– Да, сержант. Туарега схватили?
– Пока нет, мой лейтенант. Однако у меня такое впечатление, что он пересекает большой эрг на юге Тидикема… Если вы пошлете своих людей, то сможете преградить ему путь, прежде чем он окажется в горах Сиди-эль-Мадья…
Воцарилось молчание. Наконец раздался неуверенный голос лейтенанта:
– Но это же почти в двухстах километрах отсюда, сержант…
– Я знаю, – согласился он. – Но если он доберется до Сиди-эль-Мадья, тогда даже армиям всего света его не достать. Это лабиринт.
Лейтенант Разман обдумывал ответ. Он презирал сержанта Малика так же, как презирал капитана Калеба эль-Фаси, чьей смерти он обрадовался, и всех, кто в итоге оказался в Адорасе. Это были отбросы армии, которую ему хотелось видеть достойной. В ней нет места таким вот подонкам, даже для того, чтобы держать открытым этот злосчастный пост.
Если какой-то туарег имел смелость сунуться в этот ад, прикончить капитана и унестись быстрее ветра, он в глубине души был на его стороне, какими бы ни были мотивы его поступка. Однако лейтенант также понимал, что речь идет о чести армии, и если он ответит отказом на просьбу о помощи и туарег уйдет, то сержант этим воспользуется, чтобы свалить на него ответственность перед начальством.
Через два года его должны произвести в капитаны. Он превратится в высшее должностное лицо в регионе. Если вдобавок он поймает убийцу офицера, эти два года могут сократиться. Он вздохнул и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть.
– Ладно, сержант, – ответил он. – Мы выступим на рассвете. Конец связи.
Он оставил микрофон на столе, повернул выключатель и продолжал неподвижно сидеть, уставившись на передатчик, словно надеялся получить от него ответ.
Голос Суад вывел его из задумчивости, вернув к действительности.
– Тебе не нравится это задание, правда? – спросила она из кухни, высунув голову.
– Нет, конечно, – признался он. – Я родился не для того, чтобы быть полицейским, не для того, чтобы гоняться по пустыне за человеком просто потому, что он совершил то, что считал справедливым по своему закону.
– Этот закон – уже не закон, и ты это знаешь, – заметила она, сев с другого конца длинного стола. –
Мы – современная и независимая страна, в которой все должны быть равны, потому что, если каждый будет руководствоваться своими обычаями, в итоге мы окажемся неуправляемыми. Как увязать обычаи жителей побережья и жителей гор или же бедуинов и туарегов пустыни? Надо порвать с ними и начать заново, введя общее законодательство, а не то мы все рухнем в пропасть. Разве ты этого не понимаешь?
– Понимаю. Можно понять, когда кто-то, как я, учился в военной академии или, как ты, во французском университете. – Он сделал паузу, поискал изогнутую трубку среди полудюжины висевших на стене и начал со знанием дела ее набивать. – Но сомневаюсь, что это может понять человек, который провел всю свою жизнь в глубине пустыни. Вдобавок мы не позаботились сообщить ему о том, что ситуация изменилась. Есть ли у нас право заставить его принять – вот так, вдруг, – что его жизнь, жизнь его родителей и его предков, обитавших здесь две тысячи лет назад, теперь преступна? Почему? Что мы дали им взамен?
– Свободу.
– Свободу войти в дом, убить одного гостя и увести другого? – Он изобразил удивление. – Ты говоришь о политической свободе, как какая-нибудь студентка в университетском городке или в баре, но не так, как человек, который всегда считал себя по-настоящему свободным, кто бы ни правил – французы, фашисты или коммунисты… Полковник Дюпрэ, который был колонизатором, сумел бы с большим уважением отнестись к обычаям туарега, чем эта сволочь, капитан Калеб, принимавший такое участие в борьбе за независимость…
– Ты не можешь приводить Калеба в качестве примера. Он был подонком.
– Однако таких подонков посылают объясняться с нашими самыми кристально чистыми людьми, которых мы должны холить и лелеять, поскольку это живая часть самого лучшего в нашей истории и в нашем народе. Всякие там Калебы, Малики да губернатор Бен-Куфра – вот кто получает назначение в пустыню, в то время как французы направляли сюда самых отборных офицеров.
– Не все были плохими, как полковник Дюпрэ, и тебе это известно. Или ты забыл об Иностранном легионе и его головорезах? Они тоже причиняли вред нашим племенам, устраивали кровавые расправы, лишали колодцев, пастбищ и вытесняли их на каменистые земли.
Лейтенант Разман зажег трубку, бросил взгляд в сторону кухни и заметил:
– У тебя мясо пригорает. Нет… – добавил он вслед за этим. – Я не забыл о Легионе и о его зверствах. Но ведь, насколько мне известно, они действовали так, потому что находились в состоянии войны с мятежными племенами, и не остановились, пока их не подавили. Такова была их задача, и они ее выполнили, точно так же, как я завтра буду выполнять задачу по поимке туарега, поскольку он восстал против существующей власти, какой бы она ни была. – Он помолчал, наблюдая, как Суад сняла мясо с огня и разложила по тарелкам, которые затем принесла и поставила на стол. – Так в чем же разница? В войне мы вели себя так же, как колонизаторы, однако в мирное время не способны последовать их примеру.
– Ты следуешь их примеру, – мягко заметила Суад. В тоне ее голоса, несомненно, звучала любовь. – Ты стараешься помочь бедуинам и понять их, тебя беспокоят их проблемы, вплоть до того, что тратишь на это свои деньги… – Она недоверчиво покачала головой. – Сколько тебе должны и сколько тебе заплатят? Вот уже несколько месяцев я не видела ни гроша из твоего жалованья, хотя предполагалось, что здесь мы что-то скопим… – Она жестом остановила его: – Нет. Я не жалуюсь. Мне хватает того, что у нас есть. Единственное, чего я хочу, это чтобы ты понял: тебе не по силам решить все проблемы. Ты всего-навсего лейтенант отряда, который даже не отмечен на карте. Отнесись к этому спокойно… Когда будешь, как Дюпрэ, военным губернатором провинции и близким другом президента Республики, возможно, ты сможешь что-то сделать.
– Не думаю, что к тому времени останется, что защищать, – возразил лейтенант, начиная медленно пережевывать жесткое и жилистое мясо старого верблюда, которого он приказал зарезать, пока тот не издох без посторонней помощи. – Только за одно поколение независимой нации мы уничтожим все, чему удавалось выживать на протяжении столетий. Что скажет о нас История? Что скажут наши внуки, когда увидят, как мы воспользовались нашей свободой? – Он было хотел еще что-то добавить, но его прервал негромкий стук в дверь, заставивший его повернуться в ту сторону. – Войдите! – пригласил он.
