– Дольферль… Дольферль… Боже, я так разочарована!
Гитлер решил, что ослышался. Батальон солдат откликнулся, как один человек:
– Да чем разочарованы, боже мой?
Прекрасные глаза Ветти, влажные и припухшие, уставились на молодого человека.
– Я думала, что вы как они, как мои мальчики. Иначе я бы никогда… о нет, никогда бы я не была так мила с вами, никогда бы не стала позировать… О боже… как это грустно!
Дальнейшее совсем запутало Гитлера. Ветти зашлась в крике, как новорожденный младенец, едва дыша между всхлипами, ее рот был широко открыт, лицо побагровело, из-под сомкнутых век лился поток слез.
Гитлер разбудил фрау Штольц, соседку, поручил Ветти ее заботам и поднялся к себе. Он был удовлетворен. Странная реакция Ветти его не волновала, главное – он показал ей, кто он такой. Выполнил свой долг мужчины. И был доволен.
Вскоре он уснул непробудным сном.
* * *– Сигарный дым вам не мешает?
Доктор Фрейд попыхивал своей «гаваной» с сухим причмокиванием. Звук был такой, как будто открывали банку варенья.
– В вашем сне доктор Блох играет роль отца, но не отца-тирана, подавляющего своего сына, а отца благосклонного, либерального, веселого, внимательного, который вводит сына в мир взрослых. Приехав за вами в коляске, он несет на себе все знаки удовольствия: он выражает праздник своим смокингом, веселье – шампанским, легкомыслие – песнями. Неизвестное направление, в котором он вас увозит, – это женщина.
Фрейд снова попыхтел сигарой. Он затягивался, по-детски причмокивая, словно выдаивал дым, глотал его с жадностью, блаженно следил, как наполняет легкие молочное облако, досыта, до отрыжки. Он глотал больше дыма, чем выдыхал. Куда же этот дым девался?
– Затем вы выходите из коляски и садитесь в гондолу. Тихие воды, черные и спокойные, по которым вы поплывете, суть образ вашей сексуальности.
– Простите?
– До сих пор вы отказывались от всякой сексуальной жизни, сдерживали ваши импульсы, пытались их умертвить или хотя бы усыпить. Таково состояние ваших желаний в начале сна. Но из этого состояния вы желаете выйти, шагнув в двери таинственного дворца.
Адольф затрепетал от удовольствия, ему казалось, что он переживает свой сон заново в ином плане, на более высоком интеллектуальном уровне. Без красок, в белом, резком, ртутном свете, с объемами, низводящимися до штрихов, и все же эмоции были те же, но более сильные, яркие, отчетливые.
– Можно было бы подумать, что это здание – бордель, но в вашей логике это, скорее, дом женщин, или, более того, дом Женщины. Вся постройка, темная, сумрачная, тайная, с лестницами, уходящими в неведомую высь, символизирует Женщину. Она включает три ступени, на которые вы подниметесь, в результате чего пройдете настоящий путь инициации.
Фрейд наклонился к Адольфу, нахмурив брови:
– Дышите.
Удивленный, Адольф открыл рот и повиновался. Воздух вновь проник в его легкие. Он был так увлечен рассказом Фрейда, что позабыл дышать.
– Первая встреченная вами группа женщин, эти пестрые дамочки, которые щиплют вас и тискают, – это птицы, попугаи, то самое, что древние греки называли варварами, они даже не разговаривают на человеческом языке. Для вас, стало быть, женщина – абсолютная чужачка. Для вас женщина – животное.
Ну же, доктор, довольно сосать, дальше!
– Вторая группа женщин, – медленно продолжал Фрейд, – отражает конфликты вашей личной истории. Эти полураздетые и, стало быть, готовые к любви дамы, эти потенциальные любовницы пугаются при виде вас. Они выкрикивают ваше имя и пытаются защититься от ударов, которые вы можете им нанести. Доктор Блох вносит поправку: да, вас действительно зовут Гитлер, но вы – Гитлер-сын, а не Гитлер-отец, не надо путать. Вы всегда отказывались дурно отзываться о вашем отце. Это похвально, Адольф, но это причиняет вам боль. Будет лучше, если вы расскажете мне все сцены насилия, при которых вам пришлось присутствовать.
– Нет… Я…
– Я угадал, Адольф, он бил не только вас, ваших братьев и сестер, но также и вашу мать?
Адольф молчал.
Доктор Фрейд раздраженно посмотрел на свою потухшую сигару, словно это было ему личным оскорблением.
– Насилие, таким образом, для вас модель любовных отношений. Однако вы отказываетесь быть палачом женщин, не хотите быть палачом вашей матери. Чтобы не стать монстром во сне, вы ощущаете острую боль между ног: вы себя кастрируете. Лучше быть ангелом, чем мужчиной!
Глупо, но Адольф ощутил несказанную радость: какой он, оказывается, хороший.
Фрейд наставил на него указующий перст:
– Кто хочет быть ангелом, обернется чудовищем. Пока страдаете вы сами. Но если не одумаетесь, скоро заставите страдать других.
– Ваша сигара потухла, – простонал Адольф.
– Я знаю, – холодно ответил доктор.
Возмущение в атмосфере. Эмоции прорываются, летают, мечутся и бьются между врачом и пациентом.
– На третьем этаже доктор Блох приводит вас к почти нагой женщине. Из-за вашей матери, которая так мучилась при жизни, вы не можете не связывать женственность и болезнь: женщина спит при свете единственной свечи, никак не реагируя на внешний мир. Доктор Блох, раздев ее, объясняет вам, что пришел час стать мужчиной: она ваша. Он заставляет вас коснуться ее. Когда вы трогаете грудь, происходит важнейшая вещь: женщина открывает глаза и улыбается вам. Это значит, что она вас принимает. Но главное, это значит, что вы не причинили ей боли.
– Боли? Но я не боялся причинить ей боль.
– Боялись! Это вызвало в вас такую бурю эмоций, что вы проснулись. Вас выкормили грудью?
– Простите?
Адольф диву давался, до чего трудно ему бывает общаться с врачом. Вопросы раздражали и удивляли до такой степени, что он заставлял их повторять, чтобы уложить в голове.
– Да.
– А вашу младшую сестру мать тоже выкормила грудью?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю. Сестру отдали кормилице. Моя мать… устала.
– Да, так устала, что через некоторое время заболела раком груди, от которого и умерла. С тех пор вы чувствуете себя виноватым. Вы убеждены, что это вы, Адольф, кормясь грудью вашей матери, высосали ее жизненную силу. Это не так! Слышите, Адольф, не так!
Адольф испытал странное облегчение. Незнакомая мощь наполнила его. Он задышал свободнее.
– Адольф, вы не убивали вашего отца, пусть даже, как всякий мальчик, желали его смерти. И вашу мать не убивали. Они оба умерли естественной смертью. Никакое чувство вины не должно отягощать и отравлять вашу жизнь. Вы имеете право на счастье.
Слезы текли по лицу Адольфа, но он их не замечал. Они отмывали его от прошлого, от страхов, от мучений. Словно обмывали новорожденного.
А Фрейд был добрым восприемником второго рождения юноши. Без скальпеля, без разреза, не терзая плоти и не проливая кровь, он вылечил отчаявшегося человека; на диван лег подросток, а встал с него мужчина. Исчезал призрак, призрак того, чем мог бы стать Адольф Гитлер без терапии. «Несчастным человеком наверняка, – подумал Фрейд, – а может быть, и преступником. Кто знает? Полно, не будем слишком себе льстить».
Фрейд посмотрел на зажатую в пальцах потухшую сигару, и ему пришли на ум две мысли: первая – он ни за что на свете не сменил бы профессию; вторая – надо бы все-таки бросить курить.
Он взял длиннющую спичку и попытался разжечь «гавану», она воняла остывшим пеплом и не желала разгораться.
И тогда Фрейда осенила третья мысль:
– А что, если попробовать «Ниньяс»?
* * *– Это правда, Дольферль, то, в чем вы признались мне в тот вечер?
– Что сказано, то сказано, Ветти!
Гитлер продолжал набрасывать портрет Ветти своим мятежным карандашом.
– Вы находите меня красивой?
– Это же очевидно, боже мой.
– Вы меня вожделеете?
– Что сказано, то сказано.
Он прежде не замечал за собой этой жесткой военной манеры, которая приходила сама собой, когда он говорил о любви. Его интонации становились резкими, категоричными, безапелляционными, в чем, конечно, недоставало романтики, зато с избытком хватало властности и мужественности. Ветти мечтательно колыхалась под его словесными атаками.
– Но вы же знаете, что это невозможно, Дольферль.
– Невозможно? Что может помешать мне любить вас?
И он яростно перечеркнул рисунок: заговор карандаша, резинки и бумаги не давал ему запечатлеть это лицо в блокноте.
– Это невозможно, Дольферль, я не могу отдаться вам, вы это прекрасно знаете.
Конечно, он знал, ведь Ветти пережевывала свою историю каждый вечер.
– Я не могу отдаться вам, потому что я… я поставила крест на мужчинах.
За этим неизменно следовала скорбная эпопея ее неудачного брака. Мужчина, полнокровный и волосатый, за которого ее выдали насильно. Его поцелуи, от которых ее тошнило в пору помолвки. Потом ужасная брачная ночь, когда тело орангутанга терзало ее, хрипя, извиваясь, разбрызгиваясь. Ее стыд поутру, когда загаженную простыню вывесили напоказ в окне. Ее решение как можно скорее разделаться с этим мужчиной, да и со всеми мужчинами. Собственное тело, которое она возненавидела с тех пор, как закон передал его в руки ее палача. Отчаяние. И наконец, облегчение в то утро, когда ей сообщили, что она овдовела.
