– Да, конечно.
– Сколько берешь?
Девушка назвала скромную сумму, что не внушило Адольфу доверия. Слишком молодая, слишком дешевая: у него появилось ощущение, что его надули.
Между тем Дора была хорошенькая, с белоснежной кожей и золотисто-рыжими волосами, но говорила со странным акцентом, причмокивала. Нос у нее покраснел от холода, пальто было курам на смех, а митенки безбожно рваные.
Провести ее в комнату, чтобы не заметила фрау Закрейс, оказалось так трудно, что Адольф поначалу просто забыл о своем страхе. Страх вернулся, только когда он запер дверь на ключ и понял, что сейчас девушка разденется перед ним. Он подбросил дров в печку, чтобы стало теплее.
– Можешь заплатить сейчас? – спросила она, снимая пальто.
Еще одна маленькая отсрочка, подумал Адольф, нашаривая в кармане монеты.
Оставшись в одном белье, она взяла деньги, сунула их в сумочку и посмотрела на Адольфа со смущенным видом.
– Я хотела тебе сказать… У меня есть одна проблема.
– Что? – вырвалось у Адольфа.
Он выкрикнул это слово. Потом, опомнившись, повторил тише, как будто девушка могла не слышать его крик:
– Что?
Он сразу догадался, что ему подсунули дрянной товар; он так и знал, что эта девушка с изъяном.
– Так вот…
Она колебалась.
В мозгу Адольфа одна за другой рождались догадки: у нее короста на теле, деревянная нога, это в первый раз, она не хочет позировать голой… Какая катастрофа его ждет?
– Я засыпаю, когда позирую.
Он не поверил своим ушам. Она указала рукой на дымящую печку:
– Это от тепла. Когда жарко, мне становится так хорошо, что я засыпаю.
И она как ни в чем не бывало скинула рубашку и осталась совсем голой.
Смущение парализовало Адольфа. Девушка дивной красоты смотрела на него умоляюще, как провинившийся ребенок, и за разговором почти не сознавала, что уже сняла с себя все. Не было никакой связи между этой грудью, ягодицами, животом, ляжками, лобком и встревоженным личиком, ничего общего между совершенным, женственным, складным телом и молящими глазами.
– Ну?
Она ждала ответа.
Адольф потерял нить разговора. Он вздрогнул и понял, что врач был прав: он не упал в обморок. Он улыбнулся, радуясь своей победе.
– Ну?
Лоб Доры морщился от беспокойства.
– Так все отлично! – воскликнул Адольф Г. – это относилось к его собственному состоянию.
Дора довольно вздохнула:
– Какую позу мне принять?
Адольф запаниковал. Даже в мечтах он никогда не представлял, что зайдет так далеко.
– Любую, выбирай сама, – промямлил он.
– Давай сначала лежа, тогда, если я засну, тебе это не помешает.
Она легла на кровать Адольфа и оперлась головой на руку.
Он устроился в углу и начал рисовать.
Всю жизнь я буду рисовать, писать и лепить женщин, думал он. Я нашел свое призвание.
– Не возражаешь попозировать сидя?
Дора не ответила. Она спала.
Адольф присел в изножье кровати и стал ее рассматривать. Как в своем вещем сне, он был рядом со спящей женщиной.
Как в своем вещем сне, он хотел коснуться спящей женщины.
Его рука как-то сама собой потянулась к телу, которое просило ласки: округлое плечо призывало ладонь, пухлая спина жаждала прикосновения, узкая талия требовала объятия, бедра хотели неги, ягодицы напрашивались на поглаживание. Его пальцы легли на затылок, и Дора вздрогнула.
– Ты меня трогал? – проснувшись, спросила она недовольным тоном. – Этого нельзя.
– Я тебя не трогал. Я тебя будил.
– О, прости, – сказала она, опустив глаза.
Адольф вдруг увидел, что это лицо, которое поначалу, в кафе «Моцарт», показалось ему хорошеньким, но банальным, было частью целого; оно придавало округлость и добротность надменно удлиненному телу.
Дора улыбнулась:
– Хочешь, я переменю позу?
– Э-э…
Она перекатилась по кровати к нему. Глаза Адольфа были в двадцати сантиметрах от ее груди.
– Да, отлично… Я нарисую тебя так. Не двигайся.
Она и не двигалась.
Но не двигался и Адольф.
Он пришел в ужас, почувствовав, что его тело отреагировало на мысли. Если он встанет, Дора увидит бугор под ширинкой.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Думаю.
Она серьезно кивнула, словно мирясь с роковой неизбежностью.
Шло время. Адольф сосредоточился на проблеме, и она лишь усугубилась.
– И что же ты думаешь?
– Что в жизни не видел ничего красивее тебя.
Щеки, шея и грудь Доры порозовели. Девушка давно привыкла, что ее разглядывают во всех подробностях, но восхищение так ей польстило, что она застыдилась, словно только сейчас обнаружила, что голая.
– Знаешь, если ты мне заплатишь, я могу остаться на ночь.
Адольф посмотрел на нее озадаченно. Решив, что шокировала его, она поспешила поправиться:
– Ладно. Если хочешь, я остаюсь, и никто не платит.
Только теперь Адольф понял, что она ему предлагает. Он залился краской и отвернулся: как быть? От паники перехватило дыхание.
Дора подошла к нему, отвела упавшую на лоб прядь волос и, прижавшись губами к его губам, опрокинула на кровать.
Адольф, на грани апоплексического удара, отдался ласкам Доры.
Все было впервые. Он не знал женского тела и не представлял, как реагирует на любовь мужское. В своем теле ему было неудобно. Слишком многое в нем выпирало, в том числе ноги, колени, локти, бедра. Он боялся сделать больно и еще больше боялся оплошать.
Терпение и опыт Доры преодолели все ошибки. Она быстро поняла, что имеет дело с девственником. Но девственник этот был австрийцем и художником, что впечатляло бедную юную чешку, простую натурщицу по случаю. Она как будто легла в постель с Империей и Академией. Повинность превращалась в священную миссию, которая облагородит ее. Поэтому она приложила все силы, чтобы превратить испуганного малого с его пылкой глупостью в почти сносного любовника. И в очередной раз убедилась в превосходстве женщины: они были ровесниками, но она руководила их играми, учила его любви. Она находила это приключение не лишенным приятности, оно дарило ей самоуважение.
Адольф учился, пытаясь сделать вид, что уже все знает. После шестого соития он устало вытянулся рядом с ней. Ему казалось, что два последних раза он был на высоте, и его потянуло на откровенность.
– Ты знаешь, что у меня это в первый раз?
– Не может быть! – притворно удивилась Дора.
– Да.
Пожалуй, в нем сработала не искренность, а гордыня.
Дора, лежа с рассыпанными по подушке волосами и глядя в потолок, спрашивала себя – без особого, впрочем, любопытства, – станет ли Адольф теперь нежным, как иные мужчины после любви, заменит ли жесты словами, часами нашептывая ей ласковые и пылкие фразы.
Вряд ли это в духе Адольфа: он впадает то в восторг, то в уныние. Однако же это было сексуальное крещение, а откровение всегда делает девственника словоохотливым. Посмотрим, решила она. Подождем.
– Завтра я куплю цветов, – пробормотал он.
«Надо же, я ошиблась, – подумала она. – Он, оказывается, из деликатных. Приятный сюрприз».
– Да, куплю большой букет цветов.
Ну просто прелесть! Ни один из ее любовников – а она начала в четырнадцать – ни разу не подумал подарить ей цветы.
– И подарю их доктору Фрейду.
– Что?
– Доктору Фрейду. Это врач-еврей, мой знакомый. Я обязан ему тем, что сейчас пережил.
Дора отвернулась к зеленоватой стене и бессовестно присвоила всю подушку. Она закрыла глаза, желая поскорее уснуть. Нет, в самом деле, врач-еврей – такого номера с ней еще никто не откалывал.
* * *Ветти теперь могла говорить только об одном:
– Дольферль рисует днем, вечером, даже ночью. А когда не рисует, читает Ницше и Шопенгауэра, представляете? Вот это ум!
Гитлер действительно хотел свести свои отношения с Ветти к необходимому минимуму. Спускался он теперь только к обеду и быстро заметил благотворное действие такой тактики: чем меньше он давал Ветти, тем больше она расточалась для него. Коротая ожидание, она готовила ему все более изысканные блюда, с восторгом соглашалась со всеми теориями, которые он излагал ей за тушеной телятиной и шоколадными помадками, ничего не жалела, лишь бы то недолгое время, что они проводили вместе, было приятным. Доев последнее лакомство, он всегда говорил, что пойдет в свою комнату почитать; тогда она умоляла его остаться, предлагая кирш, грушевый ликер и сигару, усаживала в подушки, в лучшее кресло в гостиной, подставляла под ноги собственную скамеечку. Гитлер ворчал, отказывался для вида, давал понять, что время, которое он посвящает ей, простой смертной, отнято у богов Искусства и Мысли, но в конце концов соглашался, приносил книги и читал, развалившись в кресле и покуривая, под отчаявшимся взглядом Ветти. Вправду ли он читал? Его взгляд блуждал, скользя по словам; он не будил их, они мирно спали в стаде абзаца. Он был скорее хранителем книг, чем читателем. Страницы редко оживали и говорили с ним. Когда же это случалось, Гитлер входил в некое подобие транса. Он трепетал. Не идеи, но страсти разделял он. Он не любил умных авторов – он любил авторов заразительных. Ницше и Шопенгауэр заражали его своим презрением к заурядным людям, чувством превосходства, критицизмом. К чему расширять круг познаний? Открывая эти страницы, он знал, что найдет там основополагающие эмоции, задрожит от возмущения, затрепещет от сомнений. Он духовно мастурбировал на них, как любой задержавшийся в развитии юнец все время возвращается к непристойным картинкам, рассматривая которые он впервые возбудился.
