— Дура, — согласилась и я. — Может, он страшный?
— Получше других! — обиделся Олежек.
— Ладно. — Я рассмеялась.
Олежек посмотрел на часы.
— Спешишь? Я еще кофе хотела попить.
— Нет, все нормально. Просто у меня встреча. Он, понимаешь, благотворительностью занимается. Каждый месяц деньги переводит. Мне надо кое-какие счета проверить. Думаю, все чисто, конечно. Но на всякий случай… А то тут был один инцидент… Ничего, разобрались. Виновные понесли наказание.
— Не сомневаюсь.
Я подвинула к нему целлофановый пакет с деньгами.
— Держи. Двадцать пять. Он кивнул.
— Тебе если помощь будет нужна, ты звони, — сказал он.
— Хорошо.
«Это потом деньги людей портят. А сначала они делают их лучше, — подумала я, — хотя, может, испорченных людей уже ничего больше и не портит».
— Слушай, а кто такой Вова Крыса? — вдруг спросил меня Олег.
— Не знаю. — Я пожала плечами. — А должна знать?
— Да нет.
В ресторан зашла странная пара: он был в тельняшке, она в бриллиантах. «Не погиб ли у нее муж?» — подумала я.
— Чмырь какой-то, — определил Олег, — не местный.
Парень в тельняшке заказал себе виски Blue Label. Непохоже, чтобы он гулял на ее деньги. До нас доносились обрывки их разговора. Несколько раз упоминалась Чечня.
— Наверное, с войны приехал, — предположил Олег, — оттуда все возвращаются «завернутые».
Водитель распахнул дверцу нового «мерседеса». Олежек кивнул мне на прощание, кинул сначала внутрь салона пакет с деньгами, потом погрузился сам. Окна были затонированы, но я ясно представляла себе, как он закинул в зубы сигару и щелкнул пультом телевизора. Или у него в машине нет телевизора?
Рекламная кампания пахты «Бабушкины блинчики» включала в себя двенадцать выходов в день по четырем каналам тридцатисекундного ролика, из них пять выходов — в прайм-тайм ОРТ, РТР, ДТВ. В качестве бонуса еще дважды в день по каждому каналу выходил пятнадцатисекундный ролик — как мини-версия. В программе наружной рекламы было куплено сорок биллбордов на всех основных магистралях города. Было отпечатано тридцать тысяч стакеров для расклейки в торговых точках. В «Коммерсанть-дейли» и «Вечерней Москве» были заказаны полосные статьи. Пахта «Бабушкины блинчики» стала официальным спонсором трех выпусков передачи «Впрок». Бюджет рекламной кампании, рассчитанной на три месяца, составлял один миллион долларов США.
Был заключен договор с сетью магазинов «Развилка» на доставку товара с завода и реализацию его.
Был заключен договор с Люберецким молочным заводом на покупку десяти тонн пахты ежедневно, а также договор об аренде шестисот квадратных метров площади.
Была приобретена фасовочная линия, установленная на арендованной площади Люберецкого молочного завода.
Было принято на работу пятьдесят сотрудников. Был найден технолог, который работал над увеличением срока годности продукта, что позволило бы сократить затраты на тридцать процентов.
Был заложен мой дом — в банк под двенадцать процентов годовых, потому что денег в таком количестве у меня не было.
Я уезжала из дома рано утром и возвращалась, когда наступало еще более раннее утро.
Я уставала так, что однажды заблудилась на Кольцевой дороге. Сидела в машине на обочине и плакала, не зная, как попасть домой.
Все мои мысли были настолько заняты пахтой, что я сама не заметила, как перестала вспоминать Сержа. Однажды я ни разу не вспомнила о нем за целый день. И поняла это только ночью, опуская голову на вожделенную подушку. «Я еще и замуж выйду. И двойню рожу», — подумала я, не исключено, что уже во сне.
Процесс надо было постоянно контролировать. Десять тонн пахты ежедневно отмаркировать и развезти по магазинам. Оформить накладные. Проверить огромное количество бухгалтерских документов. Периодически выезжать в какое-нибудь Бирюлево, чтобы отбить машину у УБЭПа. Нести убытки в связи с тем, что остатки товара не распроданы, а срок годности истек. И на следующее утро — опять все то же самое.
Через три недели я не смогла проснуться утром. Я не проснулась днем. Я проснулась утром следующего дня. Ужас, который я испытала, сравним только с действием ботокса. Я кинулась к телефону. Мне отрапортовали, что все нормально, происшествий не было. Я назначила себе рабочий день — с восьми утра до шести вечера. Не больше. Суббота, воскресенье — выходные. И поехала на работу. Был четверг.
Я сидела на самодельной скамеечке у могилы Сержа.
Я смотрела туда, где заканчиваются сосны и начинается небо. Там заканчивается эта жизнь и начинается другая.
Я трогала его губы на холодном куске мрамора, и одиночество парализовывало меня.
«Никогда — значит смерть».
«Я скучаю по тебе, Серж», — шептала я, как молитву.
«Я скучаю по тебе, Серж!» — кричала я изо всех сил, и каждая могила отвечала мне эхом.
«Я скучаю по тебе, Серж!» — и внутри все рвалось и лопалось и улетало туда, где заканчиваются деревья.
Было еще кое-что. Важное. Между ним и мной. «Я отомстила за тебя», — прошептали мои губы совсем беззвучно.
Мы снова были близки. Мы снова вместе. Даже после того, как он умер, наши души держались за руки.
Я села в машину совершенно механически. Точно так же могла бы сесть на облако или на верблюда.
В кармане зашевелился, а потом зазвонил телефон.
Номер Вероники никаких эмоций у меня не вызвал. Но трубка настойчиво верещала.
— Алло. — Получилось немного хрипло. Но не прятаться же от жизни в свои переживания?
— Ты где? — спросила Вероника подозрительно.
— На Ваганьковском. Уже уезжаю.
Она помолчала минуту, отдавая дань чему-то, что сформулировать не могла. Хотя это была дань памяти Сержа.
— А я сижу дома…
— Ты чем-то расстроена? — поняла я по ее тону.
— Да… Игорь уже три дня не ночевал дома.
«Опять», — подумала я.
— Звонил?
— Да. Говорил с домработкой. Нес какую-то чушь. Про белый дипломат. То ли обнюхался, то ли что.
— А что про дипломат?
— Достань, говорит, мой белый дипломат в котельной и лыжный свитер. Собери все, приеду заберу.
— Вероник, какой белый дипломат?
Я повернула машину в сторону загорода, к Веронике домой.
— Откуда я знаю, какой? Не было у него сроду белого дипломата!
— Во дает! — Это было смешно. — Но ты посмотрела на всякий случай в котельной?
— Конечно посмотрела! — закричала Вероника. — Пусть только приедет! Я ему и белый дипломат, и лыжный свитер!… — Она всхлипнула раз, потом еще, но взяла себя в руки. — Ужас! Идиот!
Я подъехала к Вероникиному дому одновременно с Никитой. Водитель вез его из школы.
— Как дела? — спросила я Машиного товарища.
— Нормально. Сейчас тебе покажу, что мы рисовали. — Он полез в портфель прямо на ходу, оттуда посыпались тетради, он стал собирать их, но мешок со сменной обувью упал в лужу.
— Быстрее все собирай! — крикнул мне Никита. — Я пойду маму отвлеку!
Я собрала его вещи и зашла в дом.
В холле стояла моя подруга и отчитывала сына. Оказывается, он приехал на сорок пять минут позже и теперь опаздывает на английский.
— Я портфель искал… — оправдывается Никита, — его девки спрятали.
— Не девки, а девочки! — кричала Вероника.
— Ну, девочки… — Он поспешил на кухню, к накрытому столу.
— У тебя сегодня все семейство ищет кто портфель, кто дипломат, — заметила я.
— Ужас. — Вероника театрально закатила глаза. — Уроды.
Мы с ней закрылись в кабинете, чтобы не участвовать в бурлении домашней жизни.
— Ужас, — опять произнесла Вероника, задвигая шторы.
— Что будешь делать? — Я дала начало конструктивному диалогу.
— Не знаю. — Она села в кресло и уставилась на свои тапочки.
— Выгонишь?
— Выгоню. Все. Надоело. Пусть все забирает, ничего не надо.
Это я слышала примерно раз в три месяца.
По той же причине и с той же интонацией.
Они жили вместе уже пятнадцать лет.
Она любила его, и он об этом знал.
— Он вообще-то любит тебя… — сказала я.
— Ничего не надо. Ни любви, ничего. — Она все-таки начала плакать. — Когда ночью не знаешь: где он? С кем он? Когда это все закончится?
Я гладила ее по голове и говорила одну банальность за другой.
— Он ведь не отпустит меня, — всхлипывала Вероника, — детей заберет. Все заберет…
— Потому что любит тебя. И ты его… Ведь уже сколько раз прощала?
— Все. Надоело!
Она рыдала в голос, не заботясь о том, что могут услышать в доме.
Мои глаза с готовностью стали мокрыми.
Конструктивного диалога не получилось.
— И что еще за дипломат белый? — не могла успокоиться Вероника. — Что за лыжный свитер? Зачем? Ведь специально позвонил в шесть утра, зная, что только домработка может взять трубку… Может, он собрался куда?
