А теперь вот обнаружил, что в мире есть пустыня. А в Сахаре — покой, и над покоем плывет большой, чудесный диск — диск света. Серебряная диадема плывет над горизонтом — это ты, что ли, луна? Он осознал, что бежал бегом почти полстолетия, не видя этой луны, ни разу не ощутив запаха цветка лотоса. Не обернувшись на резвую ящерицу, не сорвав ни одного удивительного гриба. Он ни разу не прислушался к журчанию воды на мелких камнях. Никогда не следил за толчеей облаков, а они-то толпились, праздновали торжество, чтобы пролить дождь и оживить пересушенную почву Хамады. Да он даже на женщину свою не глядел, не играл с детьми. Он просто себя самого не знал. Меновая торговля на рыках оазисов выбила из головы мысль, что Аллах создал товар, чтобы покрыть нужду, поставить прикрытие, дать приют. Коварный металл влез в его жизнь и оторвал его от родного мира, от собственных детей, от самого себя.
Он сидел, прислонясь спиной к стволу подросшей пальмы и играл с горсткой теплого ночного песка. Следил за ходом луны, слушал гомон кузнечиков, щебетание воды из источника, бежавшей по мелким камням оросительного ручейка. Перед глазами плыли обряды Сахары, он вдруг увидел, что попал в оно из священных мест своего детства. Бежал босоногий по пыльным переулкам, отведывал вкус щебня, палящего зноя, мелких ран. Он гонял несчастных козлят по соседним оврагам и вади и страдал от их озорства так же, как другие ребята. В сезоны дождя он сбрасывал одежду и плясал под проливным горячим ливнем, повторяя припев плодородия:
«Лейся, дождик, лейся!
Пусто в поднебесье.
Фиников не стало —
Зернышки остались!
Шатер пуст —
Внутрь загляни:
Зернышки одни!..»
И изжаждавшаяся Сахара подхватывала этот зов, выпрашивая сочувствие у неба.
Так было, пока…
Пташке в клетке стало неспокойно. Из-под земли, будто гурия, выросла красивая девушка, и птаха в клетке затрепетала от любви. Они вдвоем пасли коз, она часто дразнила его в переулках. Она подсмеивалась над его вытянутым лицом, над топорщившимися волосами, торчащими как петушиный гребешок. Пришлось ему сбрить волосы на голове, а она заявила, что ему ни за что не изменить своего вытянутого лица. Он не обращал на нее внимания. Он избегал ее. Он отказывался поддерживать с ней разговор, она его прогоняла, дразнила просила, чтобы он простил ей ее озорство. Примирение никогда не бывало долгим. Она поворачивалась к нему спиной, как всякая опытная и искушенная женщина, всякий раз заставляя его уступить. Она вела себя дружелюбно по отношению к одному крепкому парню, отец которого промышлял торговлей. Говорила: главное, что должно быть у мужчины, так это богатство. Он с того самого дня и решил сделаться богатым. Он знал, что золото — ловушка для прелестниц и господин на рынке.
Начал он с обмена и избрал профессию торговца.
И вот это его странствие продолжалось с того давнего дня в детстве, с его отрочества, до сего дня.
Он преуспел в деле, но потерял себя. Он преуспевал в торговле, но о жизни забыл. Потому что не знал, что это ремесло извечно держится на игре, утверждающей, что золото никогда не дастся в руки тому, кто не отдаст ему всего себя взамен, не вручит ему свою душу. Он слушал одного мудреца-мага, вещающего данное пророчество в Кано, только борьба за дьявольский металл заставила его позабыть мудрость этих слов. Он вычеркнул из головы мысль, что прорицатель-маг из Кано имел в виду его самого. Если б он тогда задумался чуток, может быть и осталась бы какая-то надежда на избавление. На уход от всей этой игры. Однако он завяз в ней глубоко. Что, задумывается об избавлении тот, кто душу растерял? Может ли человек проиграть себя дважды?
Единственный проигрыш, за которым никогда не последует другой, это именно такой проигрыш. Полная утрата.
Теперь он может восстановить детали того, как составлялась цепочка. Озорная девица сподвигла его на поиск золота и торговое ремесло. Золото создало конкуренцию, вовлекло в борьбу с ненавистными врагами и соперниками. Враждебность заставила забыть о чести, а соперники отдали в залог его семью, которой он пренебрег. У него не оставалось иного пути, кроме как бежать к имаму и потребовать еще, чтобы освободиться, вернуть честь и семью, и он весь погряз в грязи, запутался еще больше. Совершил смертный грех и лишился прощения. Он вспомнил об утратах — потере детей и достоинства, потере собственной души. Грудь охватило жаром, комок подступил к горлу. Из глаз проступили слезы, словно пошел гной.
Сахара утешала его. Луна бледнела. Пальма над головой издала предсмертный хрип. Зарыдала. Вода прекратила свой говор и с нежностью влюбленного ласкала мелкие камни. Сахара вещала в утешение тщетно, все тщетно. Семя — ложь. Жена — вздор, Честь — небылица. А ты сам несуразнее всех нелепостей.
Однако, услышит ли голос Сахары тот, кто с детства избегал ее и продал душу за фальшивый блеск?
Они привели к нему старуху-мулатку высокого роста по имени Матара. Черты лица у нее были правильные, фигура статная, стройная. В руке она держала изящный посох, сделанный из черного эбенового дерева из Эфиопии. Хаджи усадил ее на мягкое домашнее ложе неподалеку от себя. Явились слуги с блюдами печений и пирожков, с сушеным и вяленым мясом сахарских животных, крынками кислого молока и финикового шербета. Она поглодала печенье и приступила к обмену любезностями:
— Слава Аллаху, продлившему мои дни, так что смогла я вступить в этот дом, населенный своим законным хозяином. В равной степени это радует меня и столь же печалит, чувствую я горечь пустоты от отсутствия тут его семьи. Что украсит дом, если не будет полон он своими людьми.
— Истину говоришь, тетушка Матара, продлил Аллах дни твои, засвидетельствовать в доме живущих в нем.
Она похлопала по тощему бедру тонкой рукой и прошептала:
— Радует меня услышать такие слова. Меня радует видеть тебя счастливым, поворачивающимся в объятиях девы семнадцати лет от роду.
— Мне кажется, — запротестовал хаджи, — что почтенная тетушка не совсем правильно меня поняла. Нет у меня намерений вводить в дом женщину, ставшую бы госпожой-хозяйкой.
— Не понимаю.
— Ты ведь знаешь, одна бесовка в юности заставила меня покинуть оазис и лишила рассудка, и теперь я хочу вернуться в Сахару так же с женщиной.
— Возможно, ты не знаешь, что всесильное время сделало свой опечаток на моей голове, наложило сотканную шайтаном повязку, нити которой — забвение, слабая память, и начала я подзабывать язык господ да племенной знати.
Хаджи благодушно рассмеялся. Попытался сократить дорогу:
— Послушай лучше о нужде моей и ответь мне на вопрос. Что делать благородному мужу, если испытал он удар судьбы в отношении жены своей и детей? Что ему делать, если оказался он одиноким, окруженным соперниками. Теми же соперниками, что строили против него козни, продали его близких христианам на рынке рабов?
— Если мне память не изменяет, то следовало бы мужу непременно ответить на такие козни.
— Прекрасно! Только ведь не в состоянии я ответить на козни их как следует, если не прибегну к помощи старого друга. А друг этот сегодня — ты!
— Я?! — ударила себя в грудь старух.
Аль-Беккай замешкался, и старуха в неподдельном удивлении продолжала:
— Разумно ли полагаться на сметливую старуху одному из крупных купцов Гадамеса, владельцу караванов и золотых богатств — на старую женщину, проводящую век свой в заклинаниях и молитвах, чтобы не вступил в ее дом гость с того света?
— На тебя единственную!
— Единственную? Ты так сказал?
— Нет в Гадамесе того, кто мог бы помочь мне в отмщении, кроме тебя.
— Растолкуй, растолкуй мне, пока не убило меня любопытство!
— Ну так, послушай… — он немного помедлил, потом вдруг заявил: — Я желаю заполучить жену крупнейшего из купцов!
Старуха вздрогнула ее лицо исказил страх. Она погладила рукой ложе, чтобы отвести зло. Забормотала свои волшебные заклинания, а Беккай продолжал неустрашимо:
— Его младшую жену. Самую младшую из гарема и самую красивую. Последнюю из четырех жен. Только ты можешь подойти в роли посредника. Я вознаграждение тебе дам чистым золотом. Много золота. А она… — он замолк на мгновенье, смежил веки, помолчал, потом вдруг раскрыл глаза и провозгласил астрономические цифры: — Я тебе дам двадцать пять мер золотого песка и… три меры золота литого. Драгоценности, прекраснее которых женщина и не мечтала.
В глазах старухи проснулся интерес, загорелся блеск, отхлынувшая кровь вернулась на тощие щеки. Сердце хаджи забилось чаще, едва он приметил этот знак в ее глазах.
— Признаюсь, почтенный господин, — продолжала она совсем другим голосом, — того, что ты предлагаешь, хватило бы на то, чтобы купить всех жен на земле, однако…
