ВТОРОЙ. Да, ничего, ничего.
ВТОРАЯ. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что все члены амфи- и птероклубов — клоны.
ДОМ. Вам нравится эта музыка?
Вторые выходят из стойки. Сидят на пятках.
ВТОРОЙ. Это Сороковая. На ферме ее нам все время впихивали как высшее достижение человечества.
ВТОРАЯ. Мне, пожалуй, эта симфония нравится. Струнные тут на высоте. Я ведь даже играла ее когда-то. В третьем ряду скрипок. На ферме.
ДОМ. Однако волнует ли она вас — вот в чем вопрос. Вызывает ли какую-нибудь ностальгию?
ВТОРОЙ. Послушай, Дом, перестань проводить с нами эксперименты. Не знаю, как Вторая, но мне твои вопросы надоели. От таких вопросов я готов не только на дно уйти, но даже в космос вылететь. Превратиться в космический камень. Пусть я клон, но это еще не значит, что я лабораторная лягушка.
ДОМ (огорченно). Еще раз простите, ребята. Мне очень стыдно. Я стал играть Моцарта не ради эксперимента, а просто из симпатии к вам. Потом, признаюсь, возникло спонтанное желание проэкспериментировать. Отсюда и бестактный вопрос о ностальгии.
ВТОРАЯ (неожиданно расплакалась). Я знаю, что мы не такие, как люди. У нас нет секса. Богатые старики, одержимые страхом смерти, заказывают нас за какие-то чудовищные деньги…
ДОМ (тихо). Деньги — это святое.
ВТОРАЯ. Мы знаем. Это мы знаем. Концепцию денег мы усвоили еще на ферме. Но, но, но… Я не знаю, что «но», но есть еще «но», какое-то «но», из-за которого я сейчас плачу.
ДОМ. Мне чертовски стыдно. Просто я как Дом — подчеркиваю, как ваш общий дом — хотел поговорить с вами. Я жаждал, чтобы вы разговорились. Я ведь впервые слышу, что вы так живо обмениваетесь мнениями. Эта тема о генных достройках и поправках, о жабрах и крыльях вас как-то всколыхнула. Это было для меня внове. Раньше вы были не очень-то склонны к обмену распространенными предложениями. Не правда ли?
ВТОРОЙ. О чем может говорить запасной двигатель? Основной двигатель жужжит, когда создает свою сферу движения, нередко и пердит, между прочим, а запаска должна молчать — не так ли? О чем ей говорить?
ДОМ. Вас подавляют старики?
ВТОРАЯ. Нет, ничего подобного. На ферме нам внушали с самого начала, что мы — это они, только в расцвете лет. И все-таки какая-то необъяснимая двусмысленность всегда присутствует и в доме и в обществе по отношению к нам, клонам, а также и в нашем отношении ко всему вокруг — тем более к нашим контактам. Эта двусмысленность есть и в тебе. Дом. Меня всю передергивает, когда Наталья Ардальоновна просит называть ее детским прозвищем «Какаша». Когда она обращается так же и ко мне — «Какаша», я прямо вся корчусь от стыда. Да неужто я не что иное, как продолжение этой старухи?
Я что-то к ней чувствую, но я предпочла бы не чувствовать ничего. Тем не менее я что-то к ней чувствую, и вовсе не то, в чем она меня постоянно подозревает, вовсе не презрение к «комической старухе», каковой она, очевидно, и является, эта Женщина Двух Столетий, что нацеливается и на третье. Я не знаю, что это, я просто теряюсь. И немного терзаюсь, должна признаться.
Хотелось бы мне узнать, из какой части ее тела взяли ту клетку? Ну, ту самую клетку — мою мать? Из печени, из щитовидки, из надпочечника? Однако на ферме нас учили — никогда не задавайте подобных вопросов.
ДОМ. Кажется, из мочки уха.
ВТОРАЯ (с неожиданным восторгом). Ой, неужели?! Из мочки уха?! Да ведь это же прелестно!
ДОМ. Вы все-таки не забывайте, ребята, что у ваших Первых, то есть у стариков, то есть у вас самих, в прошлом было немало интересных событий.
ВТОРОЙ. А мы и не забываем. Захочешь, не забудешь. На ферме клонов в нас вводили биографию оригиналов. Разумеется, я знаю, каким я был в оригинале. Детство на набережной Крузенштерна в северном городе, который сейчас переименован в Сяньгань-Второй, то есть почти в мою честь. Родители, с Которыми оригинал не считался. Бабка и дед, так называемый марксист, с которым он считался, но постоянно спорил. Бунтарская юность, отвержение правящей идеологии, тюрьма. После развала тюрьмы бурная коммерческая деятельность. Через его руки проходили огромные суммы денег. Он умел оперировать с этим святым понятием. Дуэли в Северной Америке. Захват какого-то могущественного крейсера с женским именем и женской сутью. Начало войны за чистоту всемирного воздуха. В те времена войны еще велись с человеческими жертвами, то есть без применения систем отбрасывающих зеркал. Победа, всемирный триумф, присвоение звания Воссоздателя Воздуха; ну, и прочее. Что из того? Предполагается, что это и мое прошлое как его прямого продолжения, но что делать, если я не считаю всю эту героику моим прошлым? Может быть, я чего-то другого не знаю, что могло бы стать и моим прошлым? Пока что мое прошлое, уважаемый Дом, это только ферма клонов, и в нем ничего не происходило, кроме изучения прошлого какого-то старика, которого я увидел всего год назад.
ДОМ. Иными словами, ты — это не он, то есть вообще Не Второй, да? Ты, стало быть, не клон?
ВТОРОЙ (едва ли не в отчаянии). В том-то и дело, что я все-таки клон, я — Второй. Я видел все его видео, это были мои изображения до тех пор, пока кожа у него не стала отвисать под своей собственной тяжестью. Сейчас я его почти не узнаю. Но все-таки узнаю. Это моя старость. Не очень приятно постоянно видеть свою старость, особенно когда она еще все время так фривольно бодрится. Я стараюсь не выдавать своих чувств, но он, наверное, принимает мою сдержанность за враждебность.
ДОМ. Ты любишь его?
ВТОРОЙ. Да нисколько!
ВТОРАЯ. И я нисколько! Я! Ее! Нисколько! (Озадаченно). Только мочку ее уха — немного.
ВТОРОЙ. Послушай, Вторая, мы, кажется, собирались сыграть с тобой в пинг-понг. Начнем?
ВТОРАЯ. Давай!
Начинают играть. Слышатся удары по мячику и звон отскоков. Дом подсвистывает и аплодирует.
ДОМ. Одно удовольствие смотреть на этот теннис и видеть юность Славки и Какашки. Если только это их юность; а не чья-то другая.
Скажи мне, племя молодое
И незнакомое, увы,
Кто вы — утопии модели
Или исчадия совы?
Конец первого акта
КОМЕДИЯ РАЗЫГРЫВАЛАСЬ В САМОМ НЕПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, В БОЛЬШОМ ЗАЛЕ КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРЦА. В АНТРАКТЕ ТУСОВКА ШМУЗОВАЛАСЬ ДРУГ С ДРУГОМ, СТАРАЯСЬ НЕ ПОТЕРЯТЬ НИ ОДНОЙ ИЗ ДРАГОЦЕННЫХ ДВАДЦАТИ МИНУТ ПРОМЕЖУТОЧНОГО ВРЕМЕНИ. БЫЛО НЕ ДО СПЕКТАКЛЯ, ПОЭТОМУ О НЕМ НИКТО НЕ ГОВОРИЛ.
ВСЕ ОБРАЩАЛИ ВНИМАНИЕ НА ВЕЛИКОЛЕПНУЮ ПАРУ АФРИКАНЦЕВ. И ОН И ОНА БЫЛИ ОБЛАЧЕНЫ В ПЕРЕЛИВАЮЩИЕСЯ ДИВНЫМИ КРАСКАМИ БУРНУСЫ. ВЗЯВ В БУФЕТЕ ПО БУТЫЛОЧКЕ ПИВА, ОНИ ОТОШЛИ К ВСЕНАРОДНОЙ ЕЛКЕ. ПИЛИ ИЗ ГОРЛЫШКА, НО ДАЖЕ ТАКОЙ ОБЩЕПРИНЯТЫЙ СПОСОБ УПОТРЕБЛЕНИЯ НАПИТКА НЕ МОГ СКРЫТЬ ИХ ЦЕЗАРСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ. МЕЖ ГЛОТКАМИ ОНИ ГОВОРИЛИ ДРУГ ДРУГУ ЧТО-ТО НА КАКОМ-ТО ИЗУМИТЕЛЬНОМ ЯЗЫКЕ.
— ТЫ СМОЖЕШЬ ВЫДЕРЖАТЬ ВТОРОЙ АКТ? — СПРОСИЛ ОН.
— БОЮСЬ, ЧТО НЕТ, — СКАЗАЛА ОНА.
— А ГДЕ СТАС? — СПРОСИЛ ОН.
— ЕГО ЗДЕСЬ НЕТ, — СКАЗАЛА ОНА.
ТОГДА ОНИ УШЛИ.
В САМОМ КОНЦЕ АНТРАКТА ЖИРНЫЙ ЧОРСКИНД СКАЗАЛ ДОЛГОВЯЗОМУ ГОВНОВОЗОВУ, ЧТО, ПО СВЕДЕНИЯМ ИЗ СЕКРЕТНОЙ СЛУЖБЫ, НА ПЕРВОМ АКТЕ БЫЛА ЧЕТА «МЕГАОЛИГАРХОВ», НО В ПЕРЕРЫВЕ ОНИ УШЛИ. НОВОСТЬ МОЛНИЕНОСНО РАСПРОСТРАНИЛАСЬ ПО ТУСОВКЕ, И ОНА ВСЯ УШЛА.
КОГДА ЗАЛ ОПУСТЕЛ, АФРИКАНЦЫ ВЕРНУЛИСЬ.
Прежние декорации в вечернем освещении. Солнце готовится опуститься за морской горизонт. Ярко-красный шар, как всегда на Кипре, обещает хорошую погоду на завтра. Между тем Овал в прозрачном зеленоватом зените переливается перламутром. На веранде уже начинаются сумерки. Кое-где по стенам пробегают светящиеся змейки. Медлительно, словно в задумчивости, перемещается Фьюз. На его поверхности подмигивают разноцветные огоньки.
Дом, как это с ним иногда бывает, в одиночестве, в образе пожилого сдержанного джентльмена, задумчиво смотрит на море. Правая рука его движется в такт с тихим клавесинным концертом. Вполне возможно, что это он сам является и исполнителем и инструментом.
ДОМ. Здесь, у подножия холма Аматус, иногда бывает так благолепно, что хочется взмолиться: мгновенье, остановись в этом доме, то есть во мне самом. Жара на побережье спадает. Температура двадцать пять градусов. Движение судов на поверхности, в атмосфере и на орбите проходит по расписанию. Турецкие войска перешли в контрнаступление. Жертв нет.
В такой час здесь иногда сквозь мгновение просвечивает прежняя жизнь. Руины восстанавливаются. Движутся тени в разноцветных хитонах. Я наслаждаюсь одиночеством. Мне никто не нужен, даже мои хозяева, к которым я в общем-то привязан. Что ж, иначе и быть не может: дом должен быть привязан к своим хозяевам, такова концепция Овала. В качестве Дома я так или иначе являюсь участником демиургического процесса, то есть частью Овала. Так я полагаю, уповая на всемогущество Овала, и меня ничто не может опровергнуть, даже эскапады Мстислава Игоревича и Натальи Ардальоновны, не говоря уже о брожении в умах их Вторых.
