Он спешил, улыбаясь и радуясь успеху, хотя желудок сжимался от голода. Черная кастрюлька согревала грудь, словно живое существо. Трофей хоть и не поэтический, но драгоценный. Смешно! Ну и что ж? Кнедлики с черешней — и она! Будьте благословенны вы, пузатые, осклизлые клецки, политые застывающим маргарином!
И вдруг ему пришло в голову: не хлебом же единым жив человек. Ей нужно читать, чтоб не сойти с ума от тоски и черных мыслей. О чем она думает в бесконечные часы одиночества? Где блуждает? Ей надо читать, уйти в книгу, оторваться от собственной судьбы, спрятаться в чужих судьбах. Он остановился на «Жане Кристофе» и еще прихватил «Швейка». Ей надо смеяться. Смеяться!
— Ты хороший, — сказала она. Убрала рукой волосы со лба, с благодарностью заглянула ему в глаза. — Почему ты такой? Ведь я приношу тебе только заботы!
Павел остановил ее отрицательным жестом. Он честно старался отогнать от себя мысли о собственном благородстве, убежденный, что не имеет на это права.
— Почему ты такой?
Юноша отвел глаза, пожал плечами.
— Не знаю… А что тут такого? Я обыкновенный. Выгнать тебя? А ты смогла бы? Этого ни один человек не сможет.
— А ты понимаешь, кого прячешь? Ведь ты же меня совсем не знаешь.
— Знаю. Иногда мне кажется, что я знаю тебя тысячу лет.
Она удивленно раскрыла глаза.
— Правда?
— Правда. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что и мне так кажется. Глупо? Может быть. Так принято говорить, да? Я думала об этом вчера, когда ты так рано ушел. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь! А мы ведь только позавчера вечером встретились. В парке, на лавочке. Может быть, мы знали друг друга в прошлой жизни. Мы, наверное, были братом и сестрой. Или возлюбленными. У нас была несчастная любовь. Я болтаю глупости, правда?..
— Неважно. Я с удовольствием слушаю, — перебил он ее, и тоска сжала ему грудь. Голос девушки кружил голову, мягко проникал в сердце, сдавливал мятущейся негой. Павел боялся ее. В полутьме он видел ее силуэт; она сидела на краю кушетки, прижав к себе колени, опустив голову. Он растянулся рядом, лег навзничь, скрестив руки под головой. «Возлюбленные… Несчастная любовь…» Нет! Не так! Прошлая жизнь! Фу! Он испытывал неприязнь к этим словам.
— Знаешь, а я не верю в такую чепуху. Прошлая жизнь — сказки для кисейных барышень. И звезды — не дырки в небе или в бумажных шторах. Звезды — это миры, миллионы миров, а месяц — остывший шар. Поэты ничего в этом не смыслят; все это математика, телескопы и цифры, фантастические формулы…
Он рассказывал, а девушка, словно устыдившись своих слов, молчала. Павел протянул руку и погладил ее по плечу, будто желая извиниться за прозаическую трезвость своих суждений. Но ведь она не знает этого. Он хочет быть ученым.
— Ты обиделась?
— Нет. Ты, наверное, прав, а я просто дура.
На крыши спускались сумерки, в их каморку уже закрадывалась тьма, но лампу зажигать не хотелось. С галереи лился желтоватый свет, процеженный через сито занавесок, где-то бормотало радио. Все эти звуки — голоса старого дома — были знакомы ему. Ритмичный стук молотка рассказывал, что молодожены с третьего этажа купили мебель и мужу приходится самому приводить в порядок этот хлам, приобретенный у старьевщиков; сами знаете — в нынешние времена… Из мастерской художника, что забралась под самую крышу, слышатся аккорды гитары и приглушенное пение. Художник разгоняет мышей и тоску. Недавно от него ушла жена, на галерее до сих пор судачат: «Вертихвостка!» Но находятся защитницы: «Ах, бабочки милые, да кому охота жить в вечной нищете, в дыре под самой крышей и нюхать вонь скипидара?»
Голоса, звуки. А над всем этим раскинулось молчаливое мерцающее небо.
Павел смотрел, и ему казалось, что он слышит, как, свистя, проносятся в холодных пространствах миры.
— Павел!..
Он встал, чтоб опустить штору, но голос девушки остановил его.
— Ты когда-нибудь испытываешь страх?
— Перед чем?
— Перед всем… перед жизнью.
Он колебался.
— Иногда…
— А я — постоянно.
— Чего ты боишься? Мышей? Я поставлю мышеловки, — пошутил он невесело.
— Не смейся надо мной. Мне не с кем больше поделиться. Страх все время гложет меня. Даже когда я думаю совсем о другом, даже когда смеюсь. Словно подстерегает, прячется где-то здесь, под сердцем…
— Мой отец говорит, что только камни ничего не боятся. Они неживые.
Он наконец поднялся с кушетки и опустил затемнение, включил лампочку, свет упал на ее лицо. Девушка зажмурилась, заморгала. Он попытался пошутить. Он так боялся ее мыслей.
— Как дела, синьорина Капулетти? Что поделывает ваш отец? Все еще враждует с Монтекки?
— Нет, ему не до того. Он в Терезине… надеюсь…
Ему стало стыдно за неуместную шутку, кровь ударила в голову. Но, как это ни странно, его слова не обидели ее, она просто констатировала факт, глядя на него снизу вверх с такой всепрощающей улыбкой. Павел подсел к ней поближе и принялся внимательно разглядывать ее.
— Почему ты смотришь на меня? Я тебе не нравлюсь?
— Ты же знаешь, что это не так, — возразил он. — Ты мне очень нравишься… Правда!
— А чем? — настаивала Эстер упрямо.
Павел с минуту колебался, подыскивая слова.
— Ты такая же, как все остальные девушки…
— Ты о чем? Почему я не должна быть, как остальные? — Эстер поняла его не сразу.
Девушка нахмурилась и резко повернулась к нему:
— Потому что я еврейка?
— Что ты! — отпирался он растерянно. — Я, собственно, имел в виду совсем не это… Говорят, будто…
— Что говорят? Я знаю! Что мы не как все? Что у нас длинные носы и…
Юноша с досадой остановил ее и взъерошил себе волосы.
— Да, всякое мелют… Люди бывают так глупы. И злы…
Павел вскочил и зашагал по комнате, засунув руки в карманы, красный от стыда и досады на себя самого. Потом оглянулся и увидел Эстер все на том же месте, в той же позе, с руками, опущенными на колени. Серая тень лежала на ее лице. Он закусил губу. «Дурак! Мелю языком невесть что!»
Не сдержавшись, он выдохнул:
— Эстер… я…
Девушка подняла глаза, в них таилась усталая усмешка. «Я ведь все понимаю», — сказали они ему. Он казался себе просто мальчишкой перед взрослой женщиной. Горькая жалость и какая-то дикая радость заполнили его сердце, рвались из груди. «Эстер! Как мне высказать тебе все это! Со мной что-то происходит, не знаю…»
— Почему ты молчишь, — прохрипел он, — скажи что-нибудь!
Он порывисто бросился к девушке, с силой схватил ее за плечи. Вырвать, отнять ее у этой неподвижности! Девушка молча сопротивлялась. Она была сильная, но после упорной борьбы Павлу удалось повернуть ее лицом к себе. Оно было далеким, замкнутым, рот плотно сжат, глаза, блестевшие под опущенными ресницами, смотрели отсутствующе, так, будто мысли ее витали где-то далеко.
— Эстер… послушай… Не плачь, ты не смеешь плакать! Я…
Он поцеловал ее. Неловко, по-мальчишески. Девушка дернула головой, и его губы скользнули по ее щеке, но он не сдался и все-таки добрался до ее рта.
Она перестала сопротивляться, повернулась, закрыла глаза и приникла к нему.
И сразу все кончилось.
И все началось. И оба поняли это.
Их окружала трепещущая тишина, слова приходили издалека. Дом засыпал беспокойным сном, а эти двое бодрствовали. Слышишь? Как тихо сейчас. Чуть слышные шажки и шорох — это просто мыши…
— Зачем ты поцеловал меня?
Он пожал плечами. Волосы девушки сияли, словно черное пламя, широко открытые глаза смотрели без гнева. Без удивления. В них был лишь вопрос. И слабая, чуть заметная улыбка.
— Потому что… потому что люблю тебя! Ведь ты же знаешь. Я люблю тебя. Ты… ты должна верить мне, Эстер…
— Зачем ты так говоришь?
— Потому что это правда. Да! Разве это плохо?
— Нет. А когда ты это понял?
— Зачем тебе?
— Просто так…
— Не знаю. Наверное, когда мы встретились. Или когда ты уплетала хлеб. Вчера утром, когда ты спала, мне страшно хотелось поцеловать тебя. Но я побоялся разбудить. Когда?.. Я и сам не знаю.
Юноша застыл в нерешительности. Он сцепил тонкие пальцы, хрустнул суставами и потянулся, сладко застонав, словно проделал трудную работу. На его лице блуждала виноватая улыбка.
— Ведь ты не сердишься, правда? Если бы…
Она решительно покачала головой и обхватила руками колени.
Павел заглянул ей в глаза и понял бессмысленность своего вопроса. Ее глаза сияли. Эстер положила руки ему на плечи. Он невольно зажмурился. Она легонько коснулась губами его губ и по-детски засмеялась. Потом вздохнула:
— Боже мой, Павел… ведь я тоже… разве ты не понимаешь, что и я… люблю тебя. Да! Будь что будет: люблю тебя, Павел, милый!
Каждая любовь имеет свою историю. Иногда очень короткую. Так сказать, историю в миниатюре. У нее есть время роста и зрелости. Солнечные взлеты и стремительные паденья. Свои бури и ненастья.
