Радость и изумление Ронни при виде Марии выходят за эмоциональные пределы этой книги. Естественно, он захотел узнать, какой переменой в сокровенных помыслах вызван ее визит.
— Ну, просто я подумала… у нас осталось так мало времени здесь, в Оксфорде. Я хотела как следует попрощаться.
— Попрощаться? Но мы с тобой не расстаемся. Теперь мы будем видеться еще чаще.
— Мы ни в чем не можем быть уверены, Ронни. Я даже не знаю, что буду дальше делать и куда поеду.
— Куда бы ты ни поехала, я всегда буду рядом.
Вопреки упованиям Ронни, Марию это заявление, похоже, не слишком обрадовало.
— Не говори ерунды, — ответила она. И сменила тему: — Послушай, уже почти двенадцать. Может, пойдем выпьем и пообедаем?
Они отправились в паб, что находился в колледже Св. Джайлса. По пути Ронни наконец заметил, что Мария, судя по всему, чрезвычайно подавлена. К такому умозаключению — с точки зрения Ронни, прямо-таки небывалому психологическому озарению — он пришел, основываясь на серии едва уловимых признаков. Например, на нежелании Марии хотя бы на миг оторвать глаза от тротуара и на упорном молчании в ответ на его прямые расспросы. Обычно ему удавалось развеселить Марию клятвенными обещаниями оставаться ей верным спутником до конца жизни и поддерживать ее в самых суровых финансовых и эмоциональных испытаниях. Но сегодня клятвы к желаемому эффекту не привели. К счастью, паб предоставил ограниченному воображению Ронни новую тему для беседы.
— Что ты будешь есть? — спросил он.
— А ты?
— Здесь очень хороший окорок. Но если не хочешь острого в такую жару, возьми салат. Он у них тоже отличный.
Мария долго думала, что заказать. Аппетит у нее отсутствовал, а с ним и критерии, на которых она могла бы основать свой выбор. В конце концов она заказала окорок.
Окорок. Он стал ее первой ошибкой.
Шесть лет спустя Мария сидит с мужем за семейным завтраком — печальное следствие поедания окорока в жаркий полдень. Четырехлетний сын Марии, Эдвард, враждебно разглядывает яйцо — мать опять сварила его не так, как мальчику нравится. Мария страдает, столь глубоко, что я не в силах описать ее состояние, а вы, возможно, не в силах вообразить, потому не будем об этом. Мартин, ее муж, читает газету, то есть делает вид, что читает; на самом деле он обдумывает про себя некий план, который он вскоре озвучит и о котором Мария ни сном ни духом не подозревает. Снова лето, тепло и на улице, и в доме.
Когда кто-нибудь рассказывает историю вроде этой, принято верить рассказчику на слово. Тем не менее не удивлюсь, если среди вас найдутся люди, которым нелегко принять за чистую монету заявление, прозвучавшее в самом начале этой главы. Повторю: не закажи Мария окорок, она бы не вышла замуж за Мартина. Ибо окорок, как известно, часто бывает очень соленым и вызывает жажду, а если бы Марии не захотелось пить, у нее не возникло бы повода — ни малейшего — зайти в чайную после того, как она рассталась с Ронни. Не зайди Мария в чайную, она бы не столкнулась со своей бывшей подругой Луизой, а не столкнись она с Луизой, та не пригласила бы ее на вечеринку. И Мария не пошла бы на вечеринку и не встретила там Мартина. Потому что где же еще она могла встретить Мартина, проживавшего в Эссексе и не бывавшего в Оксфорде ни прежде, ни с тех пор? Она никогда не любила его, и он никогда ее не любил, но он подумывал жениться, а она раздумывала, чем бы заняться; словом, они вполне подходили друг другу, не больше и не меньше, чем другие пары. В октябре, пройдя через короткий и бурный период ухаживания, наполненный в основном сексом и немножко посещением театров, они поженились. Провели медовый месяц на Ривьере и ровно через год и четыре месяца, считая со дня знакомства, произвели на свет первого и единственного ребенка. Марии в то время было двадцать три года, ближе к двадцати четырем, и она уже тогда сознавала, что совершила серьезную ошибку.
Наконец Мартин отложил газету и откашлялся. Мария почуяла, что за этим последует нечто важное. Она выпрямилась и замерла, чего окружающие не заметили.
— Как давно мы женаты, Мария? — осведомился Мартин.
Эдвард забыл о вареном яйце и начал с интересом прислушиваться.
— Пять лет, — ответила Мария, — и девять месяцев.
— Хм-м… — Мартин откинулся на спинку стула и уставился в потолок, словно размышляя. — В таком случае… в таком случае, полагаю, нам пора развестись.
Мария глянула на сына:
— Эдвард, иди, пожалуйста, в свою комнату и поиграй там. Раскрась книжку, которую я тебе купила, а я потом приду посмотреть, что у тебя получилось.
— Я лучше послушаю. — Эдвард находил особое удовольствие в том, чтобы перечить матери по любому поводу.
— Ребенок может остаться, если хочет, — сказал Мартин. Эдвард был сыном своего отца.
— На каком основании? — спросила Мария.
Мартин притворился, будто не понимает вопроса.
— На каком основании ты хочешь развестись со мной? — повторила Мария.
Мартин сделал вид, будто глубоко задумался.
— Что ж, с моей стороны оснований для развода наберется немало, — произнес он. — Ты не была мне хорошей женой. Ты — плохая мать маленькому Теду. — Он погладил мальчика по голове. Тот улыбнулся. — Короче, аргументов, которые я могу предъявить в суде, более чем достаточно. Например, ты не удовлетворяешь меня в постели. В последнее время ты вообще не прикладываешь усилий, чтобы удовлетворить мои сексуальные нужды.
И правда, удовлетворить сексуальные нужды Мартина без усилий не получалось. Без физических усилий, и немалых. Поначалу Мария об этом не догадывалась, она считала Мартина нежным любовником. Они ложились в постель — голыми по понятным причинам, — и он касался ее столь легко, соединялся с ней столь медленно, что она совсем его не боялась. Занятия любовью приносили удовольствие, сколь бы необъяснимым это обстоятельство ни казалось. Но так продолжалось недолго, а точнее, удовольствие закончилось сразу после свадьбы. Мария не зря удивилась, когда восемь месяцев спустя обнаружила, что носит ребенка; формы соития, которыми наслаждался Мартин и в которых она была его унылой соучастницей, к зачатию обычно не вели. Насилие вышло на первый план. Не то чтобы все было совсем отвратительно, просто иногда он ее слегка душил или кусал в ответственные моменты, но бить по лицу — такого за ним почти не водилось. Однако иногда он ее бил, и трудно было понять за что, а Мария все время забывала спросить. Поделиться ей было не с кем. Они с Мартином жили в Эссексе, где у нее не было ни друзей, ни знакомых, за исключением нескольких соседок. Эти женщины, почти все старше Марии, забегали по утрам на чашку кофе или чашку чая в конце дня, однако они ни разу не попытались разузнать о происхождении багровых полос на ее шее — являлись ли они свидетельством пылкой любви или мужниной ярости. А если бы и попытались, Мария, вероятно, не смогла бы точно припомнить. Нет, по большей части с соседками она беседовала о ценах на овощи, об относительных достоинствах стиральных порошков, а также о преимуществах и недостатках ежедневного макияжа. Нельзя сказать, что Марию эти темы не интересовали: Мартин давал ей слишком мало денег на продукты (сам он в магазин никогда не ходил) и требовал, чтобы в доме было чисто (хотя ни разу не помог ей с уборкой) и чтобы Мария хорошо выглядела (по крайней мере в его понимании «хорошо»). Потому темы, обсуждавшиеся соседками, были важны и для нее. Но между Марией и этими женщинами так и не возникло ни особой симпатии, ни дружбы, они даже ей не очень нравились. Если уж говорить начистоту, она могла терпеть их общество не долее получаса.
— Почему ты хочешь развестись? — снова спросила она. — Я что-то не так сделала?
— Нет, причина не в этом, — ответил Мартин. — По моему мнению, пять лет — достаточно долгий срок для брака с одной и той же женщиной. Сказать по правде, ты мне наскучила. Вот уже несколько месяцев я от скуки на стенку лезу.
— Ясно.
Мария не смогла посмотреть мужу прямо в глаза. Она повернулась к сыну в поисках поддержки, но только даром потратила время. Эдвард придвинулся поближе к отцу, мужчины сцепили руки под столом. Мария медленно поднялась и направилась к окну, где и остановилась спиной к домочадцам.
Почему же она не развелась с Мартином раньше на основании постоянных оскорблений или жестокого обращения — на любом из разумных оснований? Она часто думала о разводе, но каждый раз отказывалась от этой идеи ради сына. Возможно, такое решение покажется нехарактерным для Марии. Ведь до сих пор она не производила впечатления жертвенной особы; впрочем, до сих пор она также не производила впечатления полной дуры, и тем не менее надо быть дурой, чтобы не замечать злобы, которую питал к ней Эдвард, — ее сынку светило будущее матереубийцы. Разумеется, Мария все замечала, но, несмотря ни на что, любила своего ребенка. Она отлично видела, что он обожает отца (в конце концов, они были родственными душами), и понимала — ничто так не распалит его ненависть к ней, как разлука с Мартином. В то же время, по ее мнению, оставить Эдварда после развода с отцом означало поставить на нем крест. Мария лелеяла несколько дурацкое убеждение, что если она не отступится, но станет беззаветно отдавать неблагодарному отпрыску всю свою материнскую любовь и внимание, то ей удастся свернуть его с пути, на который он, — как ей казалось, встал, — пути психопата с замашками убийцы. Правда, ее побуждения не были совершенно бескорыстными: по силе желание изменить в лучшую сторону характер сына уступало твердой решимости завоевать когда-нибудь его любовь.
