Добрались до дому не скоро. Глебка долго примеривался к мороженому в маленьком магазинчике: шоколадное ему не нравилось, пломбир тоже, на красивое, с фруктовыми добавками у Бори не хватало денег, так что после долгих препирательств и уговоров сошлись на фруктовом эскимо, но едва вышли из лавочки, освободили от обертки, как Глебка уронил мороженое наземь, да в самую пыль! Ясное дело, разревелся, потому что, как ни пробовал Борис, очистить от налипшего сора эскимошку никак это не удавалось. Пришлось отдать тотчас набежавшей своре маленьких голодных бедолажек, одинаковых собачушек, дежуривших у магазинчика, похоже, весь световой день.
Глебка всхлипывал и шмыгал носом. Борис отдал ему свое эскимо. Шли, пыхтели, сетовали и на судьбу – не повезло! – и на себя – эх, криволапые!
Долизав по очереди мороженое, добрались до дому и, умывшись, отправились дальше с глупой, в общем-то, целью: спрашивать у людей, в основном старых, как словить соловья.
Отвечали по-разному. Даже не отвечали, разве это ответами назовешь. Удивлялись. Не понимали. Удивлялись и не понимали по-разному. Женщины, так те, три или четыре, не очень старые, руками махали: делать, мол, вам нечего, покололи бы лучше дрова, или попололи бабушке огород, – ведь ребята к знакомым обращались, к остаткам деревни Горево.
Пожилые дядьки и старики тоже терялись. Один, правда, совсем не дед, а просто мужчина навеселе, бодро откликнулся:
– Знаю! На мормышку!
– Да на мормышку же рыбу удят! – засмеялся Борис.
– А ты и соловья попробуй!
В общем, все то смеялись, то отмахивались. Только, подумал Борис, дурачками перед народом выставились. Глебке – что, а я-то не малыш.
И тогда они снова наткнулись на Хаджанова, на несказанное его, прямо сказочное предназначение. Просто забрели в санаторий, снова проведали мать, она была еще занята, велела им подождать на скамеечке у роскошной санаторской клумбы, а мимо шел Михаил Гордеевич. Не шел, а почти бежал, но ребят увидел и будто споткнулся. Каким-то макаром сразу разглядел, что им неймется, чего-то недостает, хотя эта мысль – соловья-то словить – не такая уж и главная была, беспокойством своим не мучила, не съедала. Но, видать, был у майора какой-то такой рентгеновский взгляд, а может, странное, звериное чутье на всякое такое, что в человеке скрыто, упрятано под ровный взгляд и беспечную улыбку.
Он остановился перед ребятами, на их бодрые приветствия не ответил, а недолго разглядывал их, будто утверждался в своем мнении, в деталях разбирался, как бы вроде окончательный диагноз ставил. Потом и вовсе их приветливые улыбки отмел, спросил исподлобья:
– Что случилось?
– Да ничего, – растерянно протянул Бориска, – вот маму ждем… Но Глебка откликнулся враз:
– Не знаем, как соловья поймать, понимаете? Все изучили, всех спросили! Никто не знает!
– Хо! – ответил Михаил Гордеевич. – Спросили бы сразу меня! Я их ловил! Не раз!
Братья со скамейки скатились. Чудеса, да и только. Вот уж про кого не думали – ни тот, ни другой. Военный человек и соловьи, что тут общего? Если бы про оружие какое спросить, это – да, дело понятное. А про птицу, да еще такую особенную? Но оказалось, где-то там на югах, где жил майор, когда никаким майором не был, а был таким же, как, к примеру, Боря, пареньком, соловьев этих, наверное, просто на каждом кусту.
– Голова, – рассказывал майор, – трещит от их звона, засыпать тяжело, и так всю ночь! Ну, вот мы, пацанами, и ловили их.
Он будто позабыл, куда торопился, спешил скоростным своим, коротким шагом. Сел на скамейку, а ребята по обе от него стороны.
– Кто-то рассказал нам, – сказал Гордеевич, сияя белоснежной доброй улыбкой, – что в древние-древние времена, в Италии, кажется, их ловили, жарили и подавали на королевский пир!
Ребята аж отпрянули. Но он не заметил:
– Вкуснятина, наверное. Но не для нас. Ведь мы не короли! Да и тогда-то мы ловили просто так, из любопытства. Поймаешь, подержишь в руке и отпустишь.
– Ну, так как? – не терпелось Глебке.
– Он не ловится, как обычная птица, – сказал, хмурясь, майор, – ни на прикорм, под сеть, ни западней. Самая это умная птица. Аристократ. Солист великой оперы жизни, я бы сказал. Певец любви, не только птичьей. А осторожный – сравнить не с кем. Потому мы слышать его слышим, а увидеть трудно. Почти нельзя…
А Гордеевич рассказывал просто чудесно. Нигде, наверное, такое не прочитаешь.
Итак, у дивного певца есть великое достоинство – голос. И великое умение – осторожность. Но есть, оказывается, и великий же недостаток: любопытство. Кто и когда это открыл, неизвестно, но этого человека, без сомнения, можно тоже назвать великим. Великий наблюдатель.
И вот что он придумал.
В землю надо врыть зеркальце. Небольшое, но и не очень маленькое. Среднее. А чуть повыше закрепить два стекла, оставив между ними щель.
Соловей любопытен и, увидев в зеркале свое отражение, хочет познакомиться с другим соловьем. Может, подружиться, а скорее всего, поссориться из-за молчаливой соловьихи, которая сидит где-то в гущине кустарника и тихо высиживает птенцов. И вот ее голосистый муженек, защищая честь и интересы семьи, увидев свое отражение, стремится к нему, прозрачные стекла перед зеркалом не мешают ему видеть соперника, он прыгает вниз, ближе к нему – и все! Щель между стеклышками неширока, а чтобы взлететь, надо ведь крылья распахнуть, но как их ни расправляй, взлететь нельзя, потому что сверху – стекло. И он остается между зеркалом и стеклами. Зеркально-стеклянная ловушка.
– Хотите, – радостно спросил Хаджанов, – я вам ловушку эту сделаю?
– Хотим! – радостно крикнул Глебка, и Борис кивнул, хотя на душе у него сразу сделалось холодно. Наверное, от этих ледяных стенок – снизу зеркало, сверху стекло. На секунду почувствовал себя крохотной птицей.
Тысячу раз спрашивал потом себя выросший Борис, зачем уж так старался Хаджанов, почему так усердно, и ведь не только на словах, хотел помочь им с Глебкой в самой малой малости, даже в таком детском и, в общем, глупом стремлении поймать соловья – и всякий раз бывали у него разные предположения.
Но тогда он ни о чем плохом не думал. Поражался этому майору. Все больше и глубже захватывал он Бориса своими неподражаемыми знаниями и умениями. А главное, такой невзрослой готовностью все бросить, чтобы прийти на выручку.
Глебка ликовал. Соскочил со скамейки, скакал вокруг клумбы. И очень скоро, минут через десять, Хаджанов явился с маленькой лопаткой и чем-то плоским, обернутым грубой желтой бумагой.
Они даже маму предупреждать не стали, зашагали вместе с майором в сторону предместья, березовой рощи, попросив только вахтеров ей передать, мол, не дождались.
Михаил Гордеевич и впрямь походил на мастера соловьиной ловли. Быстро и сметливо оглядел заросли, точно, без колебаний отыскал местечко – малую горку, под одним из кустов, самым кудрявым и непролазным, в десяток скорых движений железной лопаткой отрыл ямку; установил в дно зеркало, следом, одно к другому, куски стекла, земляные отходы собрал горстями и отнес, не ленясь, в сторону; конечно, тут и ребята помогли.
– Ну, вот, – сказал им, – набирайтесь терпения. Ловушку желательно по утрам осматривать.
Потом раздумчиво, уже не так оживленно, как на скамейке, оглядел ребят и добавил:
– Но я вам советую… Если попадется, достаньте, поглядите, погладьте и отпустите. Вообще это грех – соловья ловить.
Ответил на незаданный вопрос шуткой:
– Мы же не короли, чтобы их жрать! Еще не докатились!
Как долго тянулась соловьиная история, а как быстро кончилась! Будто жизнь человеческая.
Рождается человек, растет, учится, страдает, наконец, становится взрослым, добивается какой-нибудь своей цели – важной или не очень, и вдруг – р-раз…
В первые дня три или четыре они бегали на березовую опушку по нескольку раз в день. Стеклянная клетка была пуста, а зеркало сияло в тени, будто посмеивалось над ребятами, удивлялось их наивности.
Потом заленились – так часто случается с детьми, даже и подросшими. А когда пришли Борис и Глеб через два дня поутру – оба на колени упали.
Под стеклами, на сияющей зеркальной пластине, будто на операционном столе, лежала, раскинув крылья, мертвая незнакомая птица. Не похожая на синиц, мухоловок, зорянок – кого ни называй, ни на кого не похожая. Сразу понятно – соловей.
И подпалинки на голове и спине, и сам серенький, в общем, неприметный. И еще кровь на крыльях и клюве – видно, бился о стеклянную крышу, пытался вырваться и не смог.
Глебка ревел в голос, горевал неистово, качался из стороны в сторону, да и у Бориса слезы капали, будто дождик, едва кулаком поспевал их стирать, чтобы взрослым остаться, почти мужчиной.
Ничего они не говорили, только плакали, только винились за глупость свою, за нелепую настойчивость увидеть то, что увидеть нельзя.
