Похоронив птицу и наревевшись, они пошли к майору и сперва несмело, а потом – перебивая друг друга, рассказали ему, как все было.
Он опустил голову.
Когда поднял вновь, в глазах стояли слезы. Но он сказал очень твердо:
– Забудьте.
Больше они никогда не говорили об этом.
Боря тренировался в самом детском, как говорил Хаджанов, упражнении: три по десять. Это значит, десять выстрелов надо сделать из положения стоя, десять – лежа и десять с колена. А каждые десять выстрелов – сто возможных очков, если считать, что каждый выстрел попадет в десятку.
Не таким-то это легким делом оказалось – стрелять в спокойном тире, один на один, ты и мишень. Сперва вообще руки тряслись, винтовка ходила ходуном, но постепенно майор обучил самым простым навыкам, как выце-ливать десятку, как корректировать огонь, если прицел сбит, и как этот самый прицел регулировать, то есть по-настоящему подгонять винтовку. Он выбрал оружие ребятам, по отметинам на прикладе удалось свои «винтари» запомнить. Хаджанов каялся, что днем, когда по заблаговременной заявке приходят отдыхающие, ему приходится давать и ребячьи винтовки, ведь в тире всего пять стволов, ну, и неумелые мужики, хоть почти всегда офицеры, тут же прицелы сбивали, стреляли безобразно плохо, все напирая на несерьезность оружия, мол, привыкли к «калашам» или, на худой конец, карабинам, а здесь, видите ли, детские хлопушки. По мишеням мазали, лупили «в молоко», а это значит, вообще владели оружием кое-как.
Так что по вечерам, когда ребята появлялись на тренировке, начинать едва ли не всякий раз приходилось с пристрелки, с возвращения мелкашкам их спортивной точности.
Месяца через три Борис стал выбивать из положения лежа около 90 очков, стоя – твердых 60 и с колена 70. В общей сложности 220. Но дальше дело не двигалось, и Хаджанов начал причитать, что теперь из такого старья, конечно, не стреляют, что нужны винтовки иностранного производства, с особым прикладом, но настоящая спортивная винтовка стоит дорого, да и пока ему неизвестно, где можно купить такую тонкую и ценную вещь, почти музыкальный инструмент.
– Слыхали, – спрашивал он, – про скрипку Страдивари – это такой старинный мастер?
Они не слыхали. Тогда он кивал, соглашаясь сам с собой:
– Бесценная вещь. Так же и хорошее оружие!
К тому времени городок Краснополянск неожиданно начал оживать. Закрытое производство «калашей» планировалось восстановить, потому что государство вроде получило небывалый заказ из-за границы, и дело требовалось расширять. Откуда эти секретные сведения тут же становятся известными народу, неизвестно, но горевские мужики вдруг оживились, загалдели, принялись спрашивать друг у друга, кто из старых начальников возглавит это возрождение, к кому идти наниматься и сколько станут платить.
Среди этих обсуждателей оказался и Аксель. Школу он закончил почти как два года, мечтал податься на сторону, но дальше областного города не угреб, да и там на строительный факультет, самый вроде простой, не попал, потому как спрос на строителей вдруг взлетел до небес. Все, кто при деньгах, захотели строиться – дома и дачи вокруг вырастали словно грибы, и совсем неплохо доставалось мастерам-строителям, не говоря уж, наверное, про инженеров.
Во второй год Васек вообще никуда не поехал, шатался, повесив голову на впалую грудь, соглашался на любую, кроме физической, работу, но никто и никуда его не брал, принимая, наверное, в расчет гиблый вид, но откуда-то именно Аксель и принес первым весть о возобновлении «калашного» дела.
Хаджанов узнал эту новость от ребят, да и то в случайном разговоре.
– Доброе известие, – проговорил он и задумался. Пока ребята стреляли, звонил куда-то из своего кабинетика. Вышел оттуда, сияя зубами.
– Похоже, ребятки, – сказал радостно, – на недельку придется прервать тренировки. Вызывают наверх. Сперва в город, а потом, может, в Москву. Тир придется опломбировать, таков закон, понимаете? Они понимали.
До чего же зеленой оказалась тоска!
Наверное, правильнее было бы заметить, что майор Хаджанов просто им отца подменял, и не абы какого, а внимательного, дружелюбного, деликатного. Ведь он ни в чем им не отказывал, с ним про всякое говорить хорошо было, даже про любые мальчишечьи глупости – ни к чему он не относился снисходительно, как к мелочи, недостойной его взрослого внимания.
С ним было легко, ясно и четко. И он учил. Не только стрельбе, не только, прости Господи, как соловья поймать, – хоть и горько это закончилось, – он всему-превсему учил, чего от других, даже от матери, не дождешься.
И вот теперь – зелень полосатая! Тоска и скука!
Борис потолковал порознь с Головастиком и Акселератом: Витек готовился к призыву по осени, а у безработного Акселя только и разговору, что про хорошую зарплату на сборке этих самых «калашей», там о здоровье его и осанке разговору нету, главное, зацепиться, быстренько слесарный разряд схватить, и – ништяк, жить можно. Три братца-погодка тоже уже не дети – один шире другого, все пока в школе, но и в магазинных полуприказчиках тоже: одеты хорошо, в карманах водятся полусотенки, сотенки тож, но в глазах тоска – что дальше, не видать.
Самый сумеречный возраст – пока не понял сам, чего тебе надобно.
И Бориска ведь из таких. Что делать, куда двигаться? Учиться дальше, неясно – где? Ведь выбор на всю жизнь. Инженеры теперь не шибко нужны, разве что строительные, дачи богатым клепать. А про что еще он думать мог? В педагогический, чтобы в школе потом жизнь мытарить? Не для него это, даже смешно: такой боец, и в школьные учителя? Медицина? Серьезное дело, но слаб внутренне, можно не выдержать – операций всяких и особенно чужой боли. Не подходит. Последнее и самое простое – плыть по течению, как Витька Головастик. Призовут в армию – и айда, а там видно будет. Это тоже серьезная вещь – подождать, пока житуха хоть малость обкатает, подучит, подрессирует. Вот тогда и пойдешь, куда поведет.
Не зря же есть такое дело – то ли ворожба, то ли искусство: ходят некоторые умельцы с лозой, попросту говоря, ивовой веткой. Ходят в местах жарких, а то и пустынных, эту лозу перед собой несут в свободной руке, не прижимают сильно. И вдруг лозинка эта начинает беспокойно шевелиться, двигаться. Значит, тут можно рыть колодец, и обязательно воду найдешь. Большая мудрость.
Опять же Хаджанов рассказал. И Боря запомнил. А теперь, в долгое майора отсутствие, все к себе прилагал, думал про себя: ну, живи себе, учись, призывайся, служи, вдруг твоя лозинка закачается – тому, значит, и быть, там и закопано твое призвание.
Там твой живоносный источник.
Без нужды ребята в санаторий не ходили. Только Бориска спрашивал мать каждый вечер:
– Не приехал?
Хаджанова все не было. И неделю. И другую. Потом мама явилась с выпученными глазами:
– У нас такой скандал!
Оказывается, вернулся майор, и не один, с ним бригада человек десять, он говорит, строители. И вот эту бригаду он разместил в тире. Взял со склада старые – давно списать пора – матрацы, положил их в ряд и, никого не спросясь, устроил людей на ночевку. Однако кто-то настучал, прилетела милиция, оказывается, тир – это что-то вроде режимного заведения, подвал опечатали, Хаджанова с рабочими выгнали. Майор побежал по начальству.
В домике Горевых уже собирались спать, как в окно раздался стук – громкий и непривычный, никто и никогда им в окно не стучал: брякали кольцом на воротах. В окно могли стучать только чужие.
Открыла мама, запричитала непонятно – с радостью и страхом. На пороге появился майор. И хотя зубы, как всегда, сияли даже в полумраке, речь его не была, по обычаю, четкой, да и выглядел он неуверенным, слегка под-растерявшимся.
– Як вам как к друзьям! – говорил он торопливо. – Извините, у меня кроме ваших ребят здесь друзей нет. Знакомых – уйма, а друзья только вы. Ольга! Мальчики! Мне дали людей. Здесь славные дела намечаются, вот я и привез работников. День-другой, я их устрою, но подлые люди настучали! Пришлось отступить. Прошу Аллахом – позвольте переночевать. Одну ночь! Век не забуду!
Бабушка растерянно схватилась за голову, ребята, наоборот, глядели с интересом, внутренне не только согласные, но и обрадованные: стало быть, не только они майору, но и он им доверял, надеялся на них, верил, что в трудную минуту может на них рассчитывать. Мама обернулась на бабушку, на ребят, улыбнулась как-то по-озорному и ахнула:
– Где же я места на десятерых-то найду? Майор уже переменился, стал прежним:
– Об этом не волнуйтесь! Гляньте в окно!
Все, кроме бабушки, припали к стеклам, и, не сговариваясь, захохотали.
В сумерках, уже довольно густых, возле дома стояла немаленькая толпа мужиков разного роста. Лиц их разглядеть было нельзя, да и не требовалось. Просто у каждого на плече – свернутый матрац.
