Оказалось, что он, Родионцев, давным-давно не был вот так впрямую обижаем, в сущности, он жил и жил, не испытывая ни в себе, ни на себе никакого чувства, более или менее сильного. Теперь же химия затяжной, сбраживающейся обиды приводила к тому, что в осадок вдруг выпадала короткая вспышка злобы. «Да что такое! Старая холеная баба — чего я о ней думаю?!»
Обидно: ему не так уж нужны были эти мелкие блага от секретаря директора (как, возможно, они были нужны Вике, хотя и ее практичность можно понять), ему-то нужны были, как видится теперь, именно тепло и солнечность той приемной, занятость в жизни, суета смышленого человека при директоре — хотя бы крохотное, но значение, вот, что было нужно, и этого-то значения его лишили вдруг. И пусть бы действительно промашка — так нет же, он был начеку, притом не от натуги, а привычно начеку, такие люди не совершают промаха, он дарил Аглае Андреевне цветы, он пил не больше чем пятьдесят граммов коньяку, он не встречался с молоденькими женщинами, потому что в директорском окружении это считалось не жизнелюбием, а развратом. И тем не менее отставили. В сорок лет…
Он считает, сколько же лет провел в устройстве всяческих поездок, в делах и чаепитиях в той приемной, — получается много: десять, нет, больше, пятнадцать лет.
Можно считать, что это было всегда. Закончившего вуз и пришедшего сюда на работу Аглая Андреевна выделила и приблизила, почувствовав, что у него гнущийся позвоночник, что он мил, вежлив, быстр, весел, а подчас и остроумен. Дальше ковало время. Родионцев взрослел, а склад его ума и талант определенной человеческой мягкости так влияли, сочетаясь, друг на друга, что из Мити Родионцева незаметно выработался полноценный, как однажды выразилась Аглая Андреевна, работник свиты.
Путем некоторого осмысления и ежедневной корректировки мимика его тоже поднялась на высокую степень правдивости, в том смысле, что теперь и внешне была видна необходимость его служения людям и делу. Он чувствовал себя нужным. И Аглая Андреевна тоже, конечно, чувствовала, что такой вот человек, мягкий и спокойного ума, поможет в деловой суете больше и верней, нежели беспутный или просто дерганый гений, потому и приблизила, подняла Родионцева — себе в помощь. Его и Вику, двоих. При всем том Родионцев и Вика оставались в жизни людьми обычными, живущими на прежнем окладе и в своих же небольших квартирах.
Аглае Андреевне пятьдесят пять лет или, скажем, пятьдесят четыре, хотя по внешнему ухоженному виду ей легко и иногда без лести можно дать сорок пять, она это знает, но вроде бы и не замечает: как, мол, выгляжу, так и выгляжу. Она слегка располнела и полнеет дальше, но это уже возрастное. И, разумеется, ее не мучат темные страсти и волнения, а если такое и мучило, то разве что в молодости (но, может быть, и в молодости обошлось без). Она знает, что все еще нравится мужчинам, но столь же хорошо знает, что к ней так просто не подступиться: она всегда держит дистанцию. Она и в делах такая — не говорящая, но значащая. И потому Родионцев ждет: если он ошибся, пусть она покажет, в чем и как, — он готов исправить, он весь внимание и слух (внутренний). Однако время идет, а она его ошибку ему не показывает, не хочет, хотя ей всего-то и дел — шевельнуть пальцем.
Митю заменили.
Вика встревожена, и ей сейчас совсем немаловажно, в чем Митя промахнулся, а с другой стороны, Вику саднит и точит то, что с Родионцевым она совсем не видится, так легко от него и одноразово (визит с мужем) открестившись после стольких лет… Возможно, Митя и впрямь стал малость однообразен и, может быть, просто надоел Аглае своей нарастающей с годами пресностью — раньше он был свеж и в свиту годился; впрочем, люди иногда надоедают не по той или иной причине, а потому именно, что надоедают, — и она, Вика, эту жизненную позицию не только сейчас заметила.
И не нравится Вике его поведение, его голос. Сник и скис. Ну и плевать, думает Вика, что я ему и кто я ему? сестра родная? жена? Даже и не любовница в прошлом… Чего это я так стараюсь втащить его на гору, на которую влезть он не может да уже, кажется, и не хочет? Однажды она ему впрямую крикнула в телефонную трубку:
— Надо же бороться за место под солнцем!
На что он пронюнил:
— Видно, это место мне досталось случайно.
— Митя, все на свете поначалу достается случайно. А уж дальше люди борются!.. — Были ли это у Вики угрызения, переходящие в тревогу, или, наоборот, тревога спровоцировала какой-то внутренний вспых, сейчас уже трудно сказать. Сейчас уже надо сообщать, что Митю заменили.
Вика затевает в ванной постирушку, чтобы успокоиться, но покоя нет. А звонить надо. С мокрыми от стирки руками, не в силах взять трубку, она сначала лезет в холодильник и, отыскав сразу, пьет валерьянку. Затем она прикрывает дверь в комнату сына, который что-то слишком гремит игрушками. Она звонит.
— Ну что, — говорит она Родионцеву, — допрыгался? Я же тебе, Митя, говорила: выясняй промах, проявляй интерес.
Он догадывается:
— Нашли замену?
— Нашли…
Без обиняков Вика сообщает: в поездку на Староволжский завод посылают ее, Вику, и еще одного малого, ей неизвестного, также и тебе фамилия ничего не скажет: Санин… Нет, ничем не приметен. Аглая Андреевна из прочих выбирала его при ней, при Вике. Она сказала, что надо, мол, из недавно поступивших на работу — из недавно кончивших вуз, и сначала хотела рыженькую ту девчонку. Ну, эту, которая втирается все настырнее, однако, поколебавшись, Аглая решила, что надо все же парня, чтобы хоть один мужик был. А затем по памяти стали перебирать тех, кто пришел не так давно: Данилов… Зейц… Ракукин… Санин. Да, говорит, пусть Санин, в нем, кажется, было что-то этакое — и веселое, и нравящееся, не попробовать ли его, Вика? Возможно, что он деловой, а вы, Вика, его обтешете и вразумите. Ну как, пробуем?
А что Вика может ей возразить или ответить — конечно, пробуем…
— И ладно, — говорит Родионцев, хотя обида вздымается волной и на миг захлестывает.
Пряча боль, он поскорее передает трубку жене, вроде, мол, поговори и ты, после чего начинается обычная канитель большого города — все рассказывается заново. Вика сообщает жене, но уже и с подробностями, рассказ свой обставляя и уточняя. Родионцев наконец сам в состоянии слушать, он вновь берет трубку и расспрашивает: оказывается, на Староволжский завод они едут сегодня — в ночь? — да, в ночь, уже и билеты есть, на одиннадцать сорок, так что ей, Вике, уже бы и собираться надо. Да, так получилось. Директор сказал: едем сегодня, — и все встрепенулись.
Вновь говорит с Викой жена: да, да, она понимает, что поездка уже решена, ну а на будущее, неужели Митя из сердца Аглаи Андреевны вытеснен навсегда — и слышатся чуть ли не мольбы, чтобы каким-то образом все устроилось к лучшему.
— …Вика, а когда вернетесь и когда все уляжется, ты можешь прихватить как бы случайно Митю на чай и хотя бы намекнуть Аглае Андреевне…
— Я ли не намекала!
— И что она?
— Молчит. Или переводит разговор на другое.
Они говорят.
— Вика, а кто этот Санин?
— Никто.
— Давно работает?
— Совсем зеленый. Их только-только приняли целую ораву.
Жена усаживается поудобнее — разговор длится. «Устраиваюсь», — говорит она Вике в трубку, и Вика откликается: «Ага!» — и, хотя Вике надо готовиться к отъезду, она тоже хочет поговорить всласть именно с женщиной. (Муж как раз уселся смотреть очередной матч.) Некоторое время Вика созерцает на экране толкотню футболистов поверх тупого затылка мужа, после чего («Я тоже устраиваюсь поудобнее». — «Хорошо!») выносит телефон из комнаты и скрывается в ванной. Здесь тихо. И продолжает:
— Конечно, Аглае нужно послать двоих, — ты слушаешь?
— Да.
— Вот она и подыскала этого Санина. Но чай он у нее в приемной пока не пьет…
* * *
Родионцев ворочается в постели, измаявшийся; когда вновь раздается звонок, он берет трубку, готовый сказать Вике, если это она, что он уже переболел и пусть она, Вика, не рядится в друзья и живет спокойно. И тут уже нет обиды, пусть хотя бы и вовсе не звонит, Родионцев ее поймет. Однако звонок — ошибка. Ошиблись номером. И с ночным неприятным ощущением, которое еще не определилось, он понимает, что Вика и не могла позвонить: Вика в поезде, они уж часа два как едут.
От случайного звонка проснулась и жена, она смотрит на Родионцева в свете ночника и переводит глаза с него на аппарат, ожидая чего-то дурного, может быть, известия о родителях: с момента, как Родионцева «отставили», жена уже не ждет от телефона ничего хорошего, приготовилась.
Сцепление случайных обстоятельств в их жизни пойдет отныне намного бойчее. Есть ощущения, прояснить которые чувство не может, мысль почти не может, и только время и день за днем — могут, но тоже не до самой изнанки. Родионцев лежит в темноте опустошенный, но уже не мучающийся.
