Тогда раздался призывный крик Симеона:
— Бейте отступника! Тут темно, не видно, кто бьет. Бог идет среди нас!
Он, разъярясь, изо всей своей силы толкнул кого-то на Ощепкова. Послышался харкающий выдох и мягкий удар по живому телу.
— Во имя отца и сына… — хрипел Симеон, всей своей тушей наваливаясь на сгрудившихся мужиков.
Тоскливо простонал голос Ощепкова:
— Да что вы делаете-то?
В это время и подоспел Гоша со своим «букетом». Он сказал, что шел в деревню по делу, не добавив, что дело это было сердечного свойства. Услыхав шум, он сразу понял, что кого-то бьют, и поспешил на помощь.
Еще было не очень темно. Мужики сбились в кучу. И, как показалось Гоше, без всякого азарта и даже лениво кого-то били, а Симеон Коряга тяжело топтался около них и плечом подталкивал то одного, то другого. При этом он подзадоривал их, хриплым голосом выкрикивая:
— Бейте отступника, православные!
Гоша оттолкнул его, а Симеон, ничего не соображая, полез драться и рассердил парня. Страшный удар в лицо отбросил «старца» в сторону.
После этого, раскидав мужиков, Гоша поднял Ощепкова. Тот был без сознания.
— Убили человека, гады, — сказал он.
Но уже никого поблизости не было. И только стонал в тишине и страшно ругался повергнутый Симеон Коряга.
Гоша хотел доставить Ощепкова в больницу, но тот пришел в себя и попросил отнести его домой.
И хотя Ощепков невелик ростом, но все же нести его было трудно. По дороге Ощепков просил никому пока ни слова не говорить, а позвать к нему Виталия Осиповича. Он даже хотел идти сам, но ноги не слушались…
— Где он? — спросил Виталий Осипович, выслушав Гошин рассказ.
— Вон в той пятистенке. Да я уж с вами. Я от вас никуда.
— Ну, веди.
По-видимому, Гоша не раз бывал в этом доме, потому что уверенно прошел через большие сени, безошибочно нашел в темноте дверь и, открыв ее, пропустил Виталия Осиповича вперед.
В просторной избе, тускло освещенной семилинейной лампочкой, собрались плотники. Они сидели молча на лавках вдоль стен и, кому не хватило места, расположились у печки на приступках. Двое сидели на пороге. Они оглянулись, когда распахнулась дверь, и, узнав начальника, дружно вскочили, давая ему дорогу.
Все сидящие на лавках тоже начали подниматься и один за другим пробираться к двери с таким видом, словно дело, ради которого они сюда зашли, благополучно завершено и оставаться тут больше нечего.
— Нашкодили — и в кусты? — спросил Виталий Осипович, выходя на средину избы. — Сесть по местам.
И уверенный, что его приказание будет выполнено, не глядя на плотников, прошел в угол, где на кровати лежал Ощепков. Дыхание хриплое и отрывистое, будто он сильно взмахивал топором, поднимало пестрое одеяло на груди. Лицо его влажно блестело при свете лампы, которую держал мальчик, сын Ощепкова. Три женщины в темных платках что-то делали у постели. Одна из них высоко держала тоненькую восковую свечку. Когда вошел Виталий Осипович, женщины что-то зашипели и начали отползать в угол за спинку кровати. Он заметил, что одна из них прикрывала концом платка глиняную чашку, а другая, дунув на свечу, тоже спрятала ее под платок.
— Ну как? — спросил Виталий Осипович, наклоняясь над Ощепковым, чтобы лучше услышать его ответ.
Но Ощепков заговорил, как и всегда, громко, только с необычайной для него хрипотой:
— Да ничего. Отдышусь. Комбинат-то достроим еще.
— Кто это вас? — снова спросил Корнев, присаживаясь на стул, услужливо выдвинутый кем-то из темноты.
— Да вот. Дураки. Вы их, товарищ Корнев, не вините. Не сами они. Глупость ихняя. Для того и просил вас потрудиться — прийти, чтобы попросить.
Придвинувшись поближе к постели, Виталий Осипович заговорил негромко, но в тишине было слышно каждое его слово:
— Вот что, Ощепков. Один раз послушал вас и, вижу, зря. Не надо было слушать. Помните, как приходили просить не трогать вас. И я обещал в дела ваши не вмешиваться, не нарушать древнего уклада. А вы зато обещались бога своего в наши дела не вмешивать. А ведь нельзя этого, Ощепков. Нельзя днем коммунизм строить, а ночью богу молиться.
Виталий Осипович вдруг отпрянул от постели и, обернувшись к мужикам, строго спросил:
— Ну что скажете, рабы божьи?
Мужики тяжело молчали. Женщины в черных платках застыли в углу. Их темные лица были похожи на закоптелые лики икон.
— Ксения, дай пить, — попросил Ощепков.
Одна из женщин, очевидно, его жена, не пошевелившись, властно крикнула:
— Татьяна, подай отцу пить.
В темноте у печки звякнул ковш о ведро, и к постели подбежала босоногая растрепанная девочка. С любопытством глядя на Виталия Осиповича заплаканными глазами, она подала отцу черный жестяной ковш.
Ощепков напился и протянул ковш дочери. Та, заглядевшись, не успела взять, и ковш со звоном упал на пол под ноги начальника.
Никто не пошевелился и не нарушил тяжелой тишины.
Виталий Осипович поднял ковш и, передавая его девочке, спросил:
— В каком классе учишься?
Девочка молча тянула к себе ковш и, казалось, готова была заплакать.
— Ни в каком, — злобно ответил мальчик с лампой.
— А ты в каком?
— В пятом. Да ковшик-то отдайте. Чего девчонку мучаете?
— Замолчи, Тимофей, — гневно приказал жена Ощепкова и так же гневно пояснила: —Мала еще учиться.
А мальчик крикнул:
— Куда ни мала? Девятый год!
— Поставь лампу на стол, — приказал Виталий Осипович и поднялся. Он только сейчас почувствовал страшную духоту в избе.
Думая, что начальник хочет уходить, Ощепков заметался на постели:
— Просьбу-то мою уважьте.
— Уважу! — грозно пообещал Виталий Осипович. — Я сейчас все ваши просьбы уважу. Открыть окна! — скомандовал он мужикам.
Никто не пошевелился, только Гоша распахнул дверь, впустив свежего воздуха. Виталий Осипович подошел к столу и, достав из планшета блокнот и карандаш, начал стоя писать при свете лампы.
По избе прошел не то приглушенный стон, не то слитный шум, какой бывает в тайге, когда внезапно налетит ветер и лихо прокатится по вершинам. Мужики зашевелились, они давно работали на стройке и хорошо вызнали все повадки Виталия Осиповича. Уж если что запишет он в свою книжечку, считай — сделано. Что-то сейчас будет сделано? Какая кара постигнет их?
Но Виталий Осипович вдруг вырвал листок и, отыскав глазами Гошу, который безмолвно, как страж, застыл у двери, сказал:
— Вот возьми. Передай дежурному. Скажи, чтобы немедленно.
— А как же вы здесь? — спросил Гоша, оглядывая сумрачные лица мужиков.
Виталий Осипович рассмеялся:
— А я тут молиться буду с рабами божьими. Беги.
Гоша ушел.
Поднявшись на своей постели, Ощепков прошептал:
— Ох, зря это все, товарищ Корнев.
Похаживая по избе, Виталий Осипович говорил спокойно, словно думая о чем-то, касающемся только его одного:
— Нет, Ощепков. Не уговорите. Эту божественную повадку — людей калечить — надо прекратить. Смотри ты, что придумали? Как тот ваш дурак орал: «Бог среди нас!» Я знаю, какой бог среди вас живет и как он вас мутит. Разговаривал я с ним сегодня, с вашим богом… Он мне голову морочил целый вечер, чтобы не подумали на него. Будто он ничего не знает об избиении. На Семена свалить все хотите. С дружка спроса меньше. Не пройдет этот номер у вас. Вспомните Обманова. Тогда обошлось. А теперь не те времена, и даром это нам с вами не пройдет.
Он говорил так не для того, чтобы разрядить тяжелое молчание, а просто потому, что ему было не по себе. Он считал себя виноватым во всем происшедшем не меньше, а может быть, даже больше, чем эти мужики. Но не сознание своей вины угнетало его. Он сегодня, еще разговаривая с Феофаном, обнаружил трещину в своей позиции. Для него всегда на первом месте стояло дело, которому он сам подчинял всего себя, и от других требовал того же. Он видел дело, только дело, и в людях, и прежде всего в себе, ценил только одни эти деловые, рабочие качества. Всего остального, всех чувств и желаний, какими богат человек, он старался не замечать, и если не замечать становилось невозможно, то он прощал им эти их чувства. И человеческие заблуждения он старался не замечать, если они не мешали делу. Вот так он вступил в сговор с темными мужиками, согласившись вместе с ними «обмануть бога». А вдруг оказалось, что обманывал только себя.
Это и была та самая еле слышная мысль, которая сейчас вдруг зазвучала в сознании со всей силой.
А в темной избе по-прежнему молча сопели мужики, тихо стонал Ощепков и, всхлипывая, вздыхали бабы. Перед иконами колыхался огонек в зеленой лампадке.
И вдруг в тишину ворвались чьи-то тяжелые шаги. Из черного прямоугольника распахнутой двери вывалился какой-то грязный растрепанный ком. Двигаясь судорожными рывками и завывая, он выкатился на средину избы прямо под ноги Виталия Осиповича и вдруг стремительно поднялся.
