— Ирония, — изрекает он, — ирония судьбы! Красный ферейн отплясывает на панихиде по императрице! Понимаешь, ослиная башка, что ты наделал?
Является садовник Гункель и спрашивает, куда ему поставить два деревца в кадках. Работницы приносят букеты темных роз из питомника милостивой фрейлейн.
— А, черт подери! Отнесите их в клубную комнату! Эти собаки тоже придут — это ж надо! Еще одну!
Он снова поворачивается к Тюделю, который уже успел водрузить бутыль обратно на полку.
Не здороваясь, входит председатель ферейна.
— Ты пиво не забыл поставить на лед?
Тюдель кивает. Управляющий тем временем сам себя обслуживает. Потом, звучно прокашливаясь, он проходит в клубную комнату, куда уже прошел Гункель и обе женщины.
Праздник у велосипедистов начинается в пять часов в большом зале. В семь клубная комната начинает заполняться пришедшими на панихиду. Его милость хотел просто-напросто ее отменить. Потому что этот проныра Тюдель решил, что для панихиды достаточно велика и клубная комната. Взбодренный огненной водой, управляющий пытается выступить в роли миротворца. Он заполняет библиотеку раскатами своих аргументов:
— Я позволю себе заметить, что клубная комната и в самом деле имеет достаточные размеры.
— А что говорит госпожа пасторша? В полном ли составе придет ее патриотический женский ферейн?
— Придет, придет! Что ей еще говорить? С моей точки зрения, если мне позволено будет заметить, сочетание панихиды с танцами очень благоприятно. Чтоб, по крайней мере, все увидели, как… — он подыскивает нужное слово, — как кощунственно ведут себя красные. Я хочу сказать, во избежание недоразумений, надо бы в речи, я хочу сказать, надо бы в тексте речи…
Его милость задумчиво поворачивается к письменному столу. На столе лежит текст речи. Его милость решает не отменять панихиду.
Женщины, принесшие розы, под ручки отвели Фриду Венскат в клубную комнату. Фрида будет сидеть за кассой. Это для нее неплохо. Это для нее вообще лучше всего. Под столом кассы она может спрятать свои ноги. Они засунуты в суконные туфли — словно в две лодки. Фрида тоже сделала все от нее зависящее, чтобы украсить торжественную церемонию. На обрывке полотнища она вышила зеленым бисером надпись. Обрывок вырезан в форме солнца, и все это, вместе взятое, приколото кнопками к трибуне. А сколотил трибуну усадебный каретник.
«Покойся с миром» — такими словами сопровождает Фридина вышивка усопшую императрицу. «Покойся» получилось крупнее, чем «с миром», и сами буквы немного заваливаются набок. Стоят на шатких ногах — все равно как вышивавшая их Фрида.
Являются первые дети. Они робко жмутся к стенке и таращат глаза на Фриду. Фрида укрепила в волосах черный бант. Торжественно, как заезжая гостья, сидит она перед двумя поставленными одна на другую жестяными тарелками — это касса. Басовые раскаты танцевальной музыки сотрясают двери и стены. Двое конфирмантов втаскивают переносную фисгармонию пастора и молча ставят ее подле трибуны. В дверь заходят все новые и новые люди.
— Двадцать пфеннигов, — скромно и отчужденно говорит Фрида. Именно ее отец стоит сейчас перед ней и ищет деньги.
— А я думал, вход бесплатный. — И кучер Венскат смущенно роется в своих карманах.
— На покрытие расходов, — объясняет Фрида с неприступным видом.
— Это каких расходов? — Венскату удалось обнаружить десять пфеннигов.
— Аренда зала, кофе и тому подобное в пользу патриотического женского ферейна. О расходах на нитки для вышивания я уж и не говорю.
Венскат обнаружил в кармане своего жилета еще одну монету достоинством в десять пфеннигов. Теперь у него нет больше возражений против покрытия расходов.
— Ну, если подумать, расходы у вас, конечно, есть, это так…
Заявляется смотритель в высоком моющемся воротничке. Воротничок твердый, как дерево. В нем есть трещинки, тоненькие бороздки, куда во время мытья набивается грязь, словно темная кровь — в тонкие сосуды. Пышный узел его траурного галстука выглядит рамкой, в которой поблескивает золотая запонка воротничка. На его жене накидка из мерлушки. Волосы с пробором посредине смочены сахарной водой и гладко расчесаны на обе стороны.
Липе Кляйнерман надел под свой жениховский — он же для церкви — костюм белую шерстяную рубашку. Липе говорит сейчас на культурном языке, хотя и не пил сегодня.
Лопе стал к остальным ребятам. Они рассредоточились по всем стенкам. Буйные космы Лопе расчесаны сегодня на пробор. Кривой шов пробора тянется с левой стороны лба до правой стороны затылка. Затратив изрядное количество воды, Лопе принудил к послушанию непокорные волосы. Две крупных капли — как две слезы — высыхают на его пылающих щеках, оставляя на коже коричневато-серые следы. Скамьи, отведенные для работников имения, уже почти заполнены. На стульях, предназначенных для членов женского ферейна, тоже сидят несколько женщин. Карлина Вемпель с успехом могла бы уступить половину своего места толстой лавочнице Крампе. Карлина тощая и скрюченная. Словно вешалка для платьев. Среди работниц не видно только матери Лопе.
— Какое мне дело до вашей императрицы? — сказала она, повязывая Трудины волосы красным бантом. — Тоже мне императрица называется, смоталась в Голландию, там померла, а мне здесь из-за нее слезы лить?
— Для тебя нет ничего святого, — ворчит Липе, обрабатывая щеткой свой черный костюм.
— Тоже мне святые! Все они родились на свет голехоньки, вроде нас с тобой.
— Да только потом их сразу положили в золотую колыбельку, то-то и оно. — Липе сдувает пыль со своей шляпы.
— Когда я еще служила в замке, я видела однажды милостивого господина в одних подштанниках, ну и что с того?
— Он к тебе приставал?
— Болван!
Заявляется пастор — как и на любые похороны. Его серые глаза испытующе щурятся за позолоченными очками. Выясняется, что переносную фисгармонию поставили не туда, куда надо. Он не желает музицировать под трибуной, на которой стоит его милость, — все равно как Давид перед Саулом. Орге Пинк и Альберт Шнайдер бодро перетаскивают фисгармонию в другой угол. Там сидит каретник Бласко. Своим единственным глазом Бласко скучливо исследует заделку швов на коричневом полированном теле фисгармонии. Госпожа пасторша с пышной грудью и весело поблескивающими за стеклами пенсне глазками пересчитывает уже явившихся женщин из своего ферейна. Чтобы передать точный заказ на кофе.
— Двадцать семь! — кричит она в глубину кухни.
Обмен ничего не значащими словами. Госпожа пасторша сталкивается с его милостью. Тот возглавляет семейный выход. Его милость задумчиво протягивает руку госпоже пасторше. Та отвечает полукниксеном. Пенсне пляшет на крючковатом носу. Его милость останавливается возле кассы и молча достает двадцатимарковую бумажку.
— Прошу прощения, у меня нет сдачи, — заикаясь, лепечет Фрида и сучит под столом суконными башмаками.
Милостивый господин отмахивается великодушным жестом и следует дальше. Его холодный взгляд задерживается на вышитом солнце с большим «покойся» и маленьким «с миром». Он недовольно покачивает головой. Его глаза ищут пастора. Пастор сидит перед фисгармонией и моргает за стеклами очков. Ни дать ни взять боец в окопе.
Взгляды милостивого господина переходят на учителя. Учитель выстроил хор в дверном проеме бильярдной. Он всецело занят своей трубкой для настройки.
Фрида тонко почувствовала недовольство его милости. Опершись руками о стол, она в сознании вины чуть приподнимается со своего места. Крови у нее маловато, краснеть ей нечем. Она просит прощения неуклюжим книксеном. И снова рушится на сиденье. Но его милость даже не заметил усилий Фриды. Милостивая госпожа пришла в глухом черном платье. В воротничок вшиты планочки, которые делают его твердым и стоячим. Она шествует перед фрейлейн Кримхильдой, на которой платье из черного шелка и тонкие черные кружевные перчатки. «Она чистила печку, а потом забыла умыться», — так сказали бы, явись в этих перчатках не фрейлейн Кримхильда, а Карлина Вемпель. Господские сыновья, Дитер и Ариберт, следуют за Кримхильдой. Они спрятали под мышку свои гимназические фуражки, идут гуськом и пихают друг друга.
— А вонища здесь, как в овчарне, — через плечо шепчет брату Ариберт, старший. Наклонясь вперед, Дитер закрывает лицо фуражкой, чтобы заглушить смех.
— Я попросил бы, — шипит сзади домашний учитель Маттисен. Тот нынче одет в визитку. Черты его лица застыли. Седые волосы на голове и острая бородка с проседью завершают вид зимнего пейзажа. Под мышкой у него синяя папка — это текст речи его милости.
Господская семья сидит на резных стульях, принесенных для этой цели из замка. Стулья стоят перед самой трибуной, которая украшена круглым солнцем со скудными лучами из тускло поблескивающих кнопок. Лопе ищет глазами Фердинанда. Взгляд его задерживается на лиловой физиономии управляющего. Усы у того — словно завалившаяся набок цифра три. Рядом — кругло-расплывчатое лицо жены управляющего с веселыми глазками. Она сделала завивку.
