Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]

Единственной христианской добродетелью, которую Андреа пока не воспитал в себе, было смирение. Напротив, ко всем людям (не состоящим служителями Господа) он стал выказывать презрение и гордо глядеть на них свысока. Но, видя в ребенке эту гордыню, люди скорее потешались, чем сердились.

Андреа стали считать едва ли не святым, и многие матери завидовали Джудитте. Однако если поначалу она относилась к истовой набожности сына лишь как к причуде, то теперь стала испытывать временами глухое раздражение, видя, что все помыслы у него заняты только Раем и что он напрочь забыл о матери. Теперь, когда Джудитта оставалась одна вечерами, Андреа (который раньше радовался таким вечерам как величайшему празднику) мог оставить ее на кухне с Лаурой, а сам уйти в свою комнату или кладовку. Днем, когда Лаура уходила к подруге, случалось даже, что он оставлял мать дома одну и шел к своим любимым монахам! А однажды, когда Джудитта позвала его погулять, он — который когда-то встречал такие предложения с величайшей радостью — согласился холодно, без всякой благодарности. И всю прогулку имел вид надутый и отвлеченный, как будто со своей стороны делал матери огромное одолжение, тратя на нее время.

Уязвленная, Джудитта больше не приглашала его. «Если ему надо, — думала она, — сам меня попросит вместе прогуляться». Андреа так никогда ее и не попросил. Несколько раз, когда она, выходя из дома, прощалась с ним, Джудитте показалось, что она заметила в его глазах вопросительный и испуганный взгляд, но, возможно, это ей только почудилось, — в конце концов он, похоже, вообще перестал замечать и присутствие, и отсутствие матери. Когда она прощалась на пороге с сыном, тот бормотал ответ безразличным тоном, не отрывая глаз от книги.

Куда девалась его нежность? где его восторженное обожание? Андреа не отвечал на ласки матери и, более того, избегал ее. И если Джудитта сетовала, что сын к ней несправедлив, он смотрел на нее с этим новым выражением пренебрежительной отчужденности, словно говоря ей: «Чего ты хочешь? Чтобы я до сих пор опускался до этих детских ужимок и жеманства? Это время уже ушло, дорогая моя. Теперь мои любовь и преданность направлены совсем на другое, и в моей душе нет места для пошлой балерины вроде тебя. Займись своими делами и не мешай мне». У Андреа был дневник, куда, как замечала Джудитта, он время от времени подолгу что-то записывал, сосредоточенно, нахмурив брови. Джудитта тайком достала этот дневник и принялась листать его — тетрадь оказалась заполнена стихами вроде этого:

Джудитта не была искушена в литературе, чтобы обращать внимание на ритмические и грамматические вольности поэтической композиции. После чтения этих виршей она едва сдерживала слезы. Она была уверена, что перед ней явное доказательство гениальности и выдающихся талантов Андреа, и осознание этого заставило ее пуще прежнего скорбеть о том, что она больше не царит в его сердце. Но с другой стороны, Джудитте было стыдно, что она пытается тягаться за сына с более счастливыми соперниками, которыми были, ни много ни мало, небесные покровители. И кроме того, отныне на ее карьере можно было поставить крест — эта трагедия занимала все ее мысли, не оставляя ни времени, ни сил подумать о материнских горестях. Все эти годы Джудитту не покидала надежда в конце концов как-нибудь выделиться из танцовщиц Оперы и, по крайней мере, получить сольные партии, а затем, возможно, и стать примой. Вместо этого ее неожиданно уволили из Оперы. Она уверяла, что всему виной заговор завистливых товарок, но в театральных кругах поговаривали, что дело в недостатке таланта, который все уменьшался, вместо того чтобы расти. К тому же она подурнела, ноги стали слишком жилистыми, бока пополнели, всю ее слегка разнесло, так что кордебалет она теперь отнюдь не украшала.

Лето кончилось, в школах начался учебный год. И когда Андреа заявил о своем желании пойти в семинарию, куда брали мальчиков, собиравшихся стать священниками и где отцы-покровители могли гарантировать ему место почти бесплатно, Джудитта решила, что это дар небес. Дело было в том, что она решила закрыть дом. Наступало время скитаний из города в город вслед за миражом какого-нибудь объявления или за бродячими труппами. Лауру поместили на пансион к старой школьной учительнице, которая взялась помогать ей в занятиях. Андреа, решив стать священником, поступил в семинарию городка О., расположенного в одной из провинций Центральной Италии, ближе к югу.

Джудитта навещала сына, когда это ей позволяла беспорядочная жизнь. Одетая всегда с большим достоинством, почти аскетично (как это всегда было вне театра), она производила впечатление почтенной, благородной синьоры. Подобно многим женщинам, в чьих жилах течет сицилийская кровь, Джудитта старела быстро и преждевременно, но не желала признавать и видеть этого, как не желал видеть и сын.

Ее маленький священник встречался с ней в приемной, одетый в сутану из черной саржи, — он стал слишком быстро расти, и рукава уже не закрывали его тонких запястий. Всякий раз Джудитта находила, что он еще больше вытянулся и похудел. Его лицо, ранее округлое, теперь истончилось, так что большие глаза, казалось, захватили его целиком, а над морщиной размышлений, залегавшей между бровями, теперь появилась еще одна — складка строгости. При встречах с матерью Андреа всегда держатся сурово и отстраненно, и, если она, поддавшись женской слабости, выказывала ему знаки былой любви, он глядел на нее твердо, подняв брови, или же отворачивался с насмешливым выражением на лице. Его больше совершенно не интересовала ее жизнь. Однажды, когда она стала намекать, что для нее есть надежда (впоследствии оказавшаяся тщетной) поступить в кордебалет миланской «Ла Скалы», Андреа презрительно поднял брови и скривил губы, выказывая безучастность и отвращение. На тысячи вопросов Джудитты он отвечал скупо и неохотно, и их разговоры обычно на том и заканчивались, потому что он со своей стороны ни о чем не спрашивал, разве только в редких случаях справлялся о сестре Лауре. Словом, Андреа считал свою мать чем-то вроде призрака чего-то давно отвергнутого, что жило в нашем сердце в наивном возрасте и что больше не значит для нас ничего.

Однако Джудитта слишком хорошо уже знала своего сына, чтобы не добиться во время их бесед кое-какого дипломатического успеха. Чутье и природная хитрость иногда подсказывали ей нужный довод, удачную фразу, благодаря которым на лице Андреа вновь появлялась его детская зачарованная безоружная улыбка. В эти редкие моменты ее переполняло счастье и на сердце становилось легко.

Однажды Джудитта появилась в семинарии, сияя радостью, и объявила Андреа, что она взяла отгул на целый день, чтобы провести этот день с ним. Она уже получила у отца-префекта разрешение погулять с сыном по городу, и теперь весь день в их полном распоряжении: потому что, сказал префект, достаточно, чтобы она привела Андреа обратно в семинарию до заката. Услышав такое предложение, Андреа помрачнел и отказался.

— Как, ты не хочешь пойти погулять со мной?

— Да, я не хочу идти с тобой!

— Да ладно, брось! Ну, святой мой сыночек! Это ты нарочно так говоришь, чтобы меня обидеть. Я столько проехала ради такой чести, погулять с моим маленьким преподобным. И ты хочешь мне в этом отказать? Давай же, мой кавалер, не расстраивай свою мать. Может, ты считаешь, что она стала совсем некрасивой и больше тебя недостойна? Скорее, Андреуччо, не будем терять времени. Пойдем прогуляемся по крепостным стенам, посмотрим на бастионы, сядем в кафе, мороженого купим. А потом будем развлекаться, посмотрим афиши кинотеатра, там вечером показывают фильм… погоди, как же он называется? Ах да, что-то морское, про корсара…

Андреа два или три раза сглотнул и произнес раздраженное, вызывающее и решительное «нет».

— Нет? Ты что, правда говоришь мне «нет»?

— Я не хочу идти с тобой, и все! — воскликнул Андреа с крайним раздражением.

— А, так я все правильно расслышала! Ты отказываешься идти со мной! И что, думаешь, ты станешь от этого святее? Это не святость, а неблагодарность и низость! Ты еще раскаешься, Бог тебя накажет за такую подлость!

Андреа пожал плечами и посмотрел не на мать, а в сторону — с выражением злобной насмешки, словно хотел сказать, что уж насчет Бога синьоре Кампезе лучше бы помолчать.