Когда Алексей Степанович уходил, они глядели ему вслед в окошко.
Он оборачивался и махал им рукой.
Зима была сумрачная. Алексей Степанович заходил в магазины, в большие магазины, теплые. Заглядывал в витрины. Когда уставал, спускался под землю и там сидел до без четверти час, подобрав длинные ноги. Ему бы просидеть так лет пять и выйти, когда все уже о нем позабудут. Он был никто, нигде не значился, он был свободен.
Он сидел и упорно думал о себе. Был он уже не молод, но еще не стар. Он мог еще выучиться какой-нибудь профессии, например водить машину, как мечтал когда-то школьником в Чите. Ванюшке бы это понравилось. А мог бы одолжить денег у Надежды Васильевны и выучить немецкий язык и переводить с немецкого страшные готические романы. Мать была бы первая читательница. Можно даже поступить в институт и стать студентом, а по вечерам грузить на
Москве-сортировочной вагоны.
Кто я? что я могу? – Алексей Степанович кусал губы. – Я даже плавать не умею, только ходить. Я не знаю нотной грамоты, я не могу ответить сыну, как устроен мир.
Горькие были мысли, невозможно было выйти из их круга.
Сынок рисует, а мне запах краски нравится, мне бы попробовать тоже рисовать…
В обеденный перерыв он приходил на свою прежнюю работу. Пил с прежними товарищами кофе. Они расспрашивали, как дела, давали советы, телефоны знакомых, глядели сочувственно, виновато, отстраненно и – осуждающе. Он должен был уже что-нибудь предпринять.
Расходились по рабочим местам. Он сидел еще некоторое время в темном коридоре. Вставал, мыл посуду, стряхивал крошки с клеенки, одевался, уходил, мотался по Москве до шестичасовой электрички.
– Куда сейчас? – спросила Надежда Васильевна.
– Куплю чего-нибудь к празднику. Ванюшке книжек с картинками, хорошей бумаги для рисования и машину, чтобы дверцы открывались, а колеса – на резине, матери жилет посмотрю шерстяной.
– Деньги-то есть?
– Под сокращение много дали.
– Могу одолжить.
– После, Надежда Васильевна, дай вам Бог здоровья.
Он купил зачем-то апельсины. Матери – четыре мотка шерсти на жилет; гуашь и альбом для рисования Ванюшке и машину на резиновом ходу. Народ был кругом праздничный, бойкий.
Не видимый никому Алексей Степанович вышел на площадь
Ярославского вокзала. Зимние дни коротки, пришла уже ночь.
Топтались у табло старухи со страшными лицами, шептали в уши:
– Водочки не желаете, молодой человек?
В темноте было плохо видно, и Алексей Степанович подошел к табло вплотную. Про его электричку не было сообщения. Он протиснулся к доске объявлений. Ничего не разглядел, и тут сказали по громкоговорителю, что его электричка отменяется.
Алексей Степанович побрел с двумя сумками вдоль платформ. На последней готовился к отправлению скорый поезд. Горели в вагонах желтые огни, из печей шел дым. Падал мокрый тяжелый снег, и
Алексей Степанович спрятался под навес на платформе.
Вагоны поезда были чистые, синие, окна – с белыми занавесками.
Фирменный поезд. "Москва – Чита". У Алексея Степановича заныло сердце. До следующей электрички был час. Ноги дрожали от усталости, руки с сумками окоченели. Проводницы не было у открытых дверей. И Алексей Степанович, оглянувшись, вошел в вагон.
Купе проводников было заперто. От титана шел жар. В коридоре лежала чистая узкая дорожка. Алексей Степанович отряхнул ноги и пошел по ней.
Он вошел в последнее купе и сел на мягкое сиденье у окна. Сумки поставил рядышком. В вагоне было так тепло, так тихо, что самому не хотелось шевелиться. В вазочке на столе стояла хвойная ветка.
Из коридора послышались голоса, грохот поклажи – начали входить пассажиры.
Как будто Алексей Степанович сидел в потайной пещере. Время шло, а он все был один. Обогрелся. Даже снял кепку и положил на колени, то есть – пошевелился. В окно он видел темную платформу, свет фонарей, подвижные тени людей. Хорошо быть пассажиром.
Стучат колеса, катит поезд, земля летит, а ты закрываешь глаза.
Чьи-то шаги приближались. Алексей Степанович замер. Полуоткрытая дверь откатилась, и в купе вошел большой, в куртке нараспашку, человек. Он был похож на летчика-героя из старого фильма.
Поздоровался, поставил сумку на сиденье у стены, скинул куртку, достал из кармана джинсов белый платок и вытер лицо. Он сел напротив Алексея Степановича, расставив ноги, и – как будто задумался. Дышал он шумно, как после бега. Одет был удобно, чисто, выбрит – гладко и еле слышно пах хорошим одеколоном.
– Далеко вы едете? – спросил он вдруг Алексея Степановича.
– Да, – сказал Алексей Степанович.
– Храпите?
– Нет.
– Шампанское любите?
– Не особенно.
– Ну вот здравствуйте! Как же Новый год без шампанского? Неужели не выпьете за встречу один бокал? Или вы водку предпочитаете?
– Лучше шампанское.
– Слава Богу. Вы не болтливы, кажется?
– Да вроде.
– Других слушать любите? Некоторые очень любят разные истории слушать в поездах.
– Не знаю.
– Ну посмотрим. А в общем, вы, по-моему, идеальный попутчик.
Давайте представимся. Я – Константин Григорьевич, журналист.
– Алексей Степанович, безработный.
Они пожали друг другу руки.
– Москвич?
– Почти.
– То есть?
– Недалеко от Москвы живу.
– А в Чите у вас кто?
– Все. – Алексей Степанович опустил глаза, не желая больше говорить.
Журналист понял. Он вынул из сумки очки, пачку газет, маленький приемник, шампанское. Приемник и шампанское поместил на столе.
Надел очки, развернул газету… За несколько минут он стал приятен Алексею Степановичу. Алексей Степанович мог думать в его присутствии о своем.
Когда-то, тридцать лет назад, действительно были все в Чите, и мать и отец и приятели, и сам он там был тридцать лет назад.
Журналист перевернул страницу и сказал:
– Ну вот.
Алексей Степанович поднял голову. Платформа за окном медленно и тихо уходила назад. Алексей Степанович как будто совсем потерял силы быть реальным человеком, будто все происходило не с ним, как будто не он сидел беззаконно в скором поезде.
Поезд набирал скорость. Алексей Степанович сидел неподвижно и глядел в окно. Уже Москва-третья осталась позади. Колеса загрохотали – поезд гнал. Через полчаса он проскочит полустанок, где в маленькой квартире ждут Алексея Степановича мать и сын.
В купе вошла проводница в черной форме.
– Ваши билеты, граждане.
Алексей Степанович не шевелился. Журналист достал свой билет из синего джинсового кармана.
– Возьмите, голубушка. Чаем нас будете угощать?
– Обязательно. Постель брать будете?
– Как вас зовут, милая?
– Оля.
– Постель будем брать, Оленька. Меня Константином Григорьевичем зовут.
– Очень приятно.
Проводница смотрела на Алексея Степановича.
– Я без билета, – сказал Алексей Степанович.
– Что? – не поняла проводница.
– Так получилось. Но я могу купить. Прямо сейчас.
– Я билеты не продаю, – хмуро сказала проводница, – я сейчас бригадира вызову..
– Голубушка, – вмешался вдруг журналист, сквозь очки с большим интересом наблюдавший за Алексеем Степановичем. – Вы можете связаться со следующей станцией и заказать ему билет.
– Все-то вы знаете.
– Я должен все знать. Давайте деньги, – приказал он Алексею
Степановичу, и Алексей Степанович поспешно вынул из внутреннего кармана пальто кошелек.
Отсчитали на билет до Читы.
– Постель брать будете?
– Да.
– Чай?
– Да.
– Бригадиру я все равно должна доложить, – сказала она журналисту.
– Докладывайте, – улыбнулся журналист, – что ж делать.
Проводница поднялась.
– Простите, – тихо сказал Алексей Степанович, – а телеграмму можно послать? Со станции.
– Конечно, – сказал журналист.
Текст телеграммы был следующий: "НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ВЫНУЖДЕН ЕХАТЬ ПОЗВОНЮ АЛЕКСЕЙ".
Алексей Степанович не видел, как проскочили его полустанок.
Когда проводница вышла, поезд подходил к Загорску.
До Читы ехать четверо с лишком суток. Через Оку, Волгу, Енисей,
Обь. Через леса, степи, горы, мимо озера Байкал, самого глубокого в мире.
Иногда они с журналистом выходили из теплого вагона и поражались чистоте снега и воздуха. Покупали у старух на полустанках горячую картошку и соленые огурцы. Картошку старухи держали в кастрюлях, укрытых в теплые одеяла.
И вот поезд ехал среди зимы, а они сидели в купе друг против друга и ели горячую с дымом картошку. Проводница приносила чай в граненых стаканах в подстаканниках, приемник говорил по-английски, – журналист учил язык, читал английскую книжку с видами старинного Лондона, иногда вслух. Алексей Степанович понимал мало. С другими пассажирами Алексей Степанович не знакомился.
На четвертые сутки, к ночи, когда уже зажегся в купе синий сумрачный свет и они забрались под теплые одеяла, Алексей
