Лена Элтанг - Каменные клены

— Дрина, у тебя роман? — спросила я вечером, когда она проходила через столовую, разматывая оставленный ей матерью шарф — слишком длинный и перепачканный какой-то пыльцой.

— У меня мужчина, настоящий, чего и тебе желаю, — сказала она ровным голосом и скрылась в своей комнате. За дверью загремел голос Фреда Дерста из «Limp Bizkit», это означало, что помощи по дому сегодня не будет, я сразу почувствовала себя размокшим сухарем, взяла свою чашку и вышла в сад.

Прошло девять лет, а я помню цвет тогдашнего неба, цвет льняного шарфа и слова песни, доносившиеся из-за запертой двери:

Здравствуйте, мои девочки, пишу вам на террасе мастерской, на улице Гангадесварар, укрывшись под плетеной крышей, в тени. Жарко здесь так, что влажная от пота одежда не успевает просохнуть — вот не думала, что такое бывает.

В прошлом году, пока мы жили в Кумаракоме, я держалась и ходила в своих английских платьях. Теперь мы перебрались в этот ужасный Хочин, и я ношу сари — в них попросторнее, да и стирать так часто не приходится.

Весь город пропах маслом, в котором жарят сладости, их потом заворачивают в коричневые листья. Вам бы здесь все показалось грязным и диким, как и мне казалось поначалу. Вы, наверное, уже собрали яблоки и сварили варенье, а здесь вместо этого засаливают какие-то стручки и едят потом целый год.

Сегодня начался праздник — один из бесконечных праздников, я в них еще не разобралась как следует — местные режут кур и козлов и украшают цветами изображение толстой потасканной богини, при этом барабаны громыхают и трубы воют так, что хоть уши затыкай. Я никогда ничего не пойму про эту страну.

Стены в доме мистера Аппаса обиты искусственным бархатом, у дверей торчат две позолоченные гипсовые собаки — ужасная безвкусица, сказала бы наша Александра.

Никак не могу к этому привыкнуть, как и к туалету во дворе — четыре глинобитные стенки, совсем низкие, тебя за ними не видно, только если сразу сядешь на корточки. Меня до сих пор пробирает дрожь, когда я вижу женщин, моющих детей под струей воды из колонки, прямо на обочине.

Моя ванная тоже была просто пустой комнатой с дыркой в полу, но после рождения Гаури мистеру Аппасу пришлось купить фаянсовый умывальник и нормальный английский стол для пеленания ребенка. Хотя, к моему ужасу и стыду, дочку он за ребенка не считает. Зато, как ни странно, маси Куррат ее полюбила, гуляет с ней и даже зовет Девика — маленькая богиня.

Дядя мистера Аппаса получил заказ: реставрировать ширмы для богатого коллекционера, и мне приходится сидеть над ними с утра до самых сумерек. Со мной работает Куррат и еще одна старуха-родственница, та целый день раскачивается и тянет свои унылые песни, в ноздре у нее рубин, а глаза — как у черепахи.

Ширмы высокие, как дворцовые двери, поэтому мы работаем на террасе, в дом их не затащишь, на ночь приходится затягивать ширмы пленкой, на случай, если пойдет дождь. А дождь все не идет и не идет.

Зато теперь я знаю целую кучу разных секретов, смогла бы работать в Королевском музее, если бы вернулась домой, только вряд ли это у меня получится.

Тисненая кожа, которой обтянуты ширмы, называется золотая, но это вранье, как и многое другое в этой стране: берут обычную воловью шкуру, тиснят орнамент деревянной плитой и расписывают через листы сусального серебра. У моей бабушки в Сент-Дейвидсе был целый ящик игрушек из такого серебра, оно ничего не стоит.

Здесь многое так устроено: выглядит роскошно, а чуть поскребешь ножичком — глина, гипс, морилка и прессованные опилки.

Раджив Аппас не стал мне хорошим мужем, но и твой отец, Александра, им не был, можешь поверить мне на слово. Не думайте, что я жалею о том, что сделала. Прежняя жизнь представляется мне чередой туманных дней, без просвета и радости, чередой смертей — в Уэльсе похоронены оба моих мужа и родители, даже тетушка, казавшаяся такой здоровой, самая веселая и славная в семье, и та умерла.

Аликс, дорогая, я знаю, что ты читаешь эти письма, поэтому обращаюсь к тебе напрямую, сделай так, чтобы моя дочь отвечала мне хотя бы коротко, хотя бы открыткой.

Она чувствует себя преданной, но мой поступок не был предательством.

Я была уверена, что заберу ее к себе, как только все наладится.

А оно все не налаживается и не налаживается.

я никак не мог понять, почему отец предпочел душную конуру с клочьями пыли по углам нашему просторному дому, где всегда пахло сушеной мелиссой, а на полках в кладовой стояли ровные ряды стеклянных банок с яблочным джемом и смородиновым вином

мама не убирала запасов в подвал, как это делали соседки, она говорила, что вид еды, подробно заготовленной на зиму, успокаивает ее сердце, так же как потрескиванье козодоя или вид запорошенной снегом рябиновой ветки

когда отец уехал, я долго не мог успокоиться, пару лет тайком от матери писал ему жалобные письма и, наконец, однажды, скопив несколько фунтов, поехал в неведомый чепстоу, на зимнем промозглом автобусе, я помню — это было двадцать четвертое декабря, шел редкий снег, мост через реку северн совершенно обледенел и автобус немного заносило

я выехал рано, чтобы поспеть к рождественскому ужину, в сумке у меня лежал подарок: красный вязаный свитер в шуршащей бумаге, в коробке из золоченого картона

мне пришлось долго искать постоялый двор, где отец снимал себе жилье, редкие прохожие торопились домой и небрежно показывали то влево, то прямо, то в сторону реки, так что я добрался туда только к семи часам

если кто-то и должен был уехать, так это я! почему бы тебе не сказать мне правду о моих родителях? выпалил я, увидев отца в дверях чердачной комнаты, эту фразу я придумал еще в автобусе, отец взглянул на меня с привычным сомнением и посторонился, пропуская меня внутрь, я увидел его ноги и страшно удивился — он был в шлепанцах, мама бы этого никогда не позволила, в шлепанцах с загнутыми носами

ты — дитя своей матери, такой же взбалмошный придурок с фантазиями, произнес он с расстановкой, как будто по книге прочел, потом он пошел в дальний угол комнаты, где у него было что-то вроде кухни, и принялся заваривать чай, а я размотал обросший ледышками шарф, сел на кровать и заплакал

удивительное дело, человек, которого я хотел бросить больше всего на свете — заносчивый сорокапятилетний старик с тонкой шеей, с этим его костистым носом, задавленным голосом астматика и вечным запахом залежавшихся драповых рулонов — этот человек взял и спокойно бросил меня

мы выпили чаю, съели по куску холодного пирога, потом он проводил меня до автобусной станции — последний автобус отходил в половине десятого, и он шел быстро, низко наклонив голову, и тащил меня за руку, как будто я стал бы сопротивляться

свой подарок он распечатал сразу, и теперь на нем был красный вязаный свитер — наверное, он собирался пойти в нем на вечеринку, где его ждали и уже тревожились, поверх свитера он надел куртку с капюшоном, так что я почти не видел его лица

с тех пор я приезжал к нему только один раз, в восемьдесят девятом, когда продал дом после смерти матери — я привез голубой тисненый чек с золотым обрезом и гордо положил его на пластиковый стол в отцовской кухне на виджер-роуд, ослепительные по тем временам деньги, которых я почему-то не хотел, а он взял и, наверное, не поморщился

в тот день — снова зимний и промозглый, даже смешно — взойдя на крыльцо его дома, я немного постоял на ступеньках, глядя на свежевыкрашенную сосновую дверь и свою собственную фамилию на фаянсовой табличке

я понимал, что приехал сюда, чтобы попробовать еще раз заставить его обратить на меня внимание, только теперь мне был двадцать один год, и шансов было гораздо больше

я протяну ему деньги и скажу — папа, ты ведь хочешь открыть свою лавку, правда? чтобы все было как раньше, да? чтобы ты мог ходить меж атласными колодами, поглаживая их, будто сине-зеленых крутобоких телок, любоваться костяными пуговицами на листах картона, прикалывать булавками белые ярлычки, нанять румяную помощницу с круглыми икрами и гонять ее почем зря, да мало ли чем можно заниматься в просторной, бесхитростной лавке, пахнущей пыльным полотном и опилками, ты ведь этого хочешь?

и он вспомнит, что я — это я, и удивится: какой я стал большой

женщина, которая впустила меня в отцовский дом, была полна сочувствия, она предложила мне чаю, продолжая ловко разбирать стоявшую на столе корзину с еловыми шишками

хочу покрасить их золотой краской и сделать венок для входной двери, а остальное пойдет на растопку, сказала она