Какая-то совсем старая бабушка повела его на кладбище. Он так и шел за нею, с тортом и букетом пионов…
Кладбище было новое: не выросли еще на этой земле густолистые деревья, да и сама земля была не черной и жирной, как положено, а сухой, вроде спрессованной пыли. Авангард положил на серый холмик пионы и стоял, все равно не веря кривым буквам на кладбищенской дощечке. Он отдал старухе, проводившей его к могиле, торт и деньги, какие у него при себе были — тридцать восемь рублей, сказал, что вышлет еще.
— Крестик поставим! — пообещала старуха.
— Креста не надо, — велел Авангард, — надо звезду.
— И звезду попросим, — быстро согласилась она и стала поправлять цветы на могиле, чтоб он убедился самолично — деньги не зря оставляет. Потом шла за ним, хотя ей было в другую сторону, дом престарелых на окраине, Авангарду надо на станцию, но она не отставала. Просто как приклеилась, да еще учила на ходу. А зубы ей, видно, вставлял местный мастер, бесплатно. И жарища была, а она все шла за ним, шла.
— Дома для старичков так надо возводить, — говорила старуха, — чтоб они как раз напротив сиротских стояли. Старички с детишками гулять станут, и какому старичку — весело, и дитя — под присмотром. Вот вы, сразу видно, партийный, вот вы и постарайтесь. Начальству своему докажите!
В автобусе Авангард задохнулся. Вместе с железным полом качнулась земля…
— Посадите дедушку! Поддержите его! — закричали пассажиры, когда неприметный пожилой дядечка в ковбойке и соломенной шляпе, как птица замахал руками — это Авангард никак не мог поймать поручни в полете, не поймал и стал тихо клониться вниз. Шляпа из соломки упала…
Ему подали шляпу. Сунули валидол. Открыли окно пошире. Из автобуса он вышел сам, и стараясь поровней и потверже ставить ноги, так, ножка за ножку, как детей своих в малолетстве учил ходить, так — десять шагов по солнцепеку — до первой скамейки в пристанционном сквере, потом до второй, с передышками, и к третьей, спасительной, которая в тени. Тут он сел и стал дышать, вроде получалось дышать, а что слаще воздуха! — и надышавшись, застыл сумрачным изваянием рядом с вечным гипсовым пионером.
А в Москве, куда он вернулся ночью, у Любы ждала его прилетевшая на два дня Светлана Авангардовна, и почему-то профессор был с Васей, который металлист. И обрадовались они ему, как подарку. Он это им и сказал, но обе женщины были с заплаканными глазами, а на столе, рядом с тортом «Птичье молоко», который Светка привезла, — в Новогорске давно уже по столичному примеру выпускали такой торт, но душили его, правда, слишком, — рядом с тортом, как вещественное доказательство его, Авангарда, преступного легкомыслия, лежало невостребованное! направление в Центр.
— В чемодане рылась? Нехорошо, — сказал он дочери, но уж больно та страдала, и он подмигнул ей:
— Ладно, собирай вещи! Пойду сдаваться.
А профессору — знай наших! — профессору:
— В этой жизни умереть не трудно…
И опять обступило Авангарда будущее. Обступило, обхватило, заграбастало. Нацелились на его жалкую плоть компьютеры и электронные пушки. Померк свет. И зажглись фосфоресцирующие циферблаты, задрожали стрелки, замигали лампочки, и рослое существо с вялыми теплыми руками стало его вертеть, поворачивать в разные стороны, а потом повлекло за собой в пахнущую грозой черноту, где вспыхивали электрические искры. Он послушно взгромоздился куда-то поддерживаемый этими же, знающими, что ему нужно делать сейчас, руками и лег, покорный на что-то жесткое горизонтальное и закрыл глаза. И все то, живое и живущее, что составляло кровь и жизнь нашего героя, было измерено до какого-то одного ничтожного лейкоцита, просвечено, подсчитано, записано на перфокарты и брошено на весы.
И пока весы еще колеблются, а существо с розовым пластмассовым лицом разматывает бесконечные бумажные ленты, он курит свой «Памир» сперва в роскошном туалете Центра, потом в уголке под лестницей. Он одет как на парад или праздник в дареный Светкой костюм, который ему безнадежно велик в плечах, но крахмальный ворот рубашки туго стягивает горло. И еще Авангард в галстуке, а на лацкане — наградные колодки. Он стряхивает пепел, и руки его дрожат. Что ожидало его? Он этого не мог знать, поскольку, откроем тайну — этого не знал и врач, который все еще медлил над компьютерным заключением.
А Авангард курил и думал, что вот Валентин Генрихович зря ждет от него весточки…
Новогорск далеко. Сшибаются над ним различные ветры, сухие азийские и влажные, из России. Зимой приходит холод с океана, летом закручиваются над желтой землей колючие вихри. Снег в Новогорске — черный, зелень по осени — серая. Это дымит на последнем издыхании родная «Роза Люксембург». В узбекской тюбетейке Валентин Генрихович идет, постукивая палочкой вспухший по весне асфальт, по той стороне улицы Мира, где лежит на тротуаре утлая тень от карагача. Конспирацию развели, хотели, чтоб тайна, поэтому до востребования, поэтому по два раза на дню спрашивает на почте бывший главбух комбината корреспонденцию на свое имя, а потом вежливо, склонив лысую голову: «Благодарю за беспокойство!» Красиво говорит по-русски Валентин Генрихович. Сердце Авангарда заболело — это он вспомнил о Лагутине, подкаблучнике и слабаке. Она еще едет в Новогорск, спортивная семья Лагутиных. Сам, конечно, лежит на верхней полке в синих трикотажных штанах и по обычаю своему читает или мечтает, задрав к потолку вихрастую акселератскую головенку. И как это в такое тощее существо, как молния, ударила гениальность? Светланка прилетит в Новогорск раньше их. Авангардовна любит скорость, и чтоб все было по-современному. Красивая у него дочка. А что у нее, у Светки, есть кроме отца? Один Дворец культуры. С ревизиями. Пока на свете живет Авангард, Светка — дочка, и в общем баба нестарая. Вон как заблистал очками профессор, когда увидел рыжеволосую пышную Авангардовну. Это так он величает Любкиного Игорька, а вообще-то он все равно ему Игорек, как бы Лиля рот не кривила. Он его еще на плечах таскал, нес через Красную площадь, а тот, вцепившись в дядькину шею, флажком намахивал трибунам. И тут Авангард стал думать о Любе. Она, конечно, будет ходить к нему сюда, носить компоты и все другое, что понадобится. Но он этого не хотел. Лучше бы он ее сводил куда-нибудь, в кино или даже в ресторан. И еще он подумал, что таких жен, как была его Зина или вот Васина Люба, таких больше нет. Не рождаются больше такие женщины.
И тут грохнуло!
— Краснознаменский!
Больных здесь вызывали через громкоговоритель.
Он сперва как не услышал, потом поспешно выбросил курево, и, подняв плечи к ушам, под перекрестными взглядами лиц обоего пола, как космонавт вступил на ковровую дорожку. Он еще прошел по ней шагов двадцать и успел подмигнуть медсестре в голубых шальварах по моде этого дома, которая уже раскрыла перед Авангардом высокую дверь; за ней, за этой дверью, пренепременно должна была начаться для него другая жизнь, и, помедлив мгновение, он круто развернулся и зашагал на выход, потому что в старой жизни у него осталось слишком много.
И запели в вышине пионерские горны, забили барабаны, выкрикнул вожатый осипшим голосом:
— Раз-два! — Раз-два!
— Кто ровесник Октября?
— Я — ровесник Октября!
— Раз-два! Раз-два!..
И, верно, оценив его выбор, благосклонная теперь судьба улыбнулась нашему герою.
…Вот он стоит перед Авангардом. Поседевший, постаревший, единственный на свете. Брат. Авангард Николаевич Краснознаменский. Технолог из Ленинграда. В сбившемся от столичной спешки галстуке, с необъятным портфелем командированного подмышкой, и улыбка, как на том фото.
— Зубы вставил, черт — говорит наш Авангард. И кидается первым, и замирает у того на плече, как птица. Все это происходит в виду величественного фонтана «Дружба народов», и присутствующая здесь Любовь Петровна сморкается в платочек.
И если не летят по небу блестящие черные автомобили, все равно эти радужные картинки напоминают видения будущего по Авангарду Краснознаменскому где-нибудь на исходе трудных тридцатых перед сороковыми роковыми… По крайней мере, наш герой счастлив, и важен, и полон достоинства, как будто именно он построил за одну ночь фонтаны из цветного стекла и фанерные дворцы с настоящей позолотой.
О чем говорят эти три Человека в последнюю свою встречу?.. Вот захмелевшая с непривычки от одного бокала Любовь Петровна признается, что она десять лет назад в ресторане была еще с Васей. А дети не зовут. И смеется, в общем некстати, но ведь она, Люба, всегда так — или плачет, или смеется…
А Авангард Николаевич вдруг рассказывает про своего дядю, знаменитого конструктора первых дирижаблей, одинокого человека, в квартире которого жили родственники с детьми от разных колен. Квартира была похожа на коммуналку, так много народу в ней обитало, и дядя никогда не знал, чьи дети сидят на горшках в прихожей перед туалетом. А на кованом сундуке в коридоре спала сумасшедшая Маргоша, бывшая жена дяди, которая бросила его еще до той войны. Ночами она раскладывала пасьянс, а утром в бумажных папильотках шла через темный двор за молоком и булками для дяди, а потом снова ложилась на сундук, и ее длинное тело подрагивало во сне. И не замечая Маргоши, бегали мимо сундука многочисленные мальчики и девочки и играли в лошадки, как было принято тогда у детей, и, разогнавшись, иногда влетали в комнату, где за большим письменным столом работал конструктор дирижаблей. И, ловко поймав кого-нибудь, выскальзывающего как уж, он спрашивал всегда с любопытством: «Ты чей?» Он кормил их всех, а потом умер в блокаду от голода.
