Ушел, а в груди — сердцебиение. Ведь лет десять, а то и больше из Чирикова писем не получала. Не пишет никто. Да и не отвечает! Поумирали? Разъехались? А вдруг переименовали Чириков? Укрупнили с присоединением? Да и затопить могли, не дай Бог!
Тут Ева появилась с котлетами, а у нее всегда котлеты разваливаются, и так мне своих котлет захотелось. Ну и сказала:
— Забери ты меня отсюдова!
А Ева:
— Чем вам плохо, мама? Лежите отдыхайте! Карамельки — вот, пососете! Зефир в шоколаде от артистки твоей. Я бы сама, мама, здесь полежала, отдохнула от нервотрепки… Вы, мама, эгоистка! И всегда такая! На дачах жили с ваннами, чужих детей нянькали!
— Евочка, — говорю, — дочурка, мы тебя с Пиером Евой назвали для красоты! Имя дали женщины первой. Для Адама единственной, а ты неласковая, в свекровку мою… А деньги, Евочка, я всегда на твое имя складывала!
Тут учительница Зоя, с переломом, всегда подслушивает, да и не верится, что учительница:
— Спать мешаете!
Днем — спать! А если и ночами сна нету?..
Не гулять мне, верно, по Трубниковскому! На скверу у гастронома на Восстании не сидеть! На Арбат Калининский не выйти…
Ах, Москва! Никогда об ней не мечталось — Санкт-Петербургом грезила, Ленинград который… Особенно как с матушкой попадьей в нем побывала. Еще до Первой Империалистической!.. Встану ночью с постели, а ночь беленькая-беленькая, такая девическая ночь, и в небо гляжу, а в небе шпили горят, солнышка нету, а они горят золотом, потому что с высоты своей невообразимой солнце видят. А Москва — что? Базар татарский! Бегут, орут, в зданиях никакой слаженности: к дому высотному избушка привалилась, а за избушкой — садик, а там — помойки, а дальше — храм дивный и пустырь великая с лопухами, и опять город. Река течет себе с пароходиками, и трубы фабричные посреди всего дымят.
У нас в Чирикове чулочно-веревочная фабрика на задах стояла, а тут напротив Кремля дымят. Не понравилась она мне, Москва! Деньги, решила, скоплю, и назад — в родной Чириков. А завертелась жизнь московская, за рукав схватила, а потом за сердце…
Теперь я сама как природная москвичка! Все проулочки-переулочки известны, какие дворы проходные, арки, заборы, где в дырку пролезешь и — здравствуй, метро! Спасибо Нестору Платоновичу, он мне про нашу округу многое рассказал, а я запомнила. Вот здесь Петр Ильич патриаршими садами с братом фланировал, а здесь уже Федор Иванович у собственного особняка под грушами обедал. Сады шли до самого бережка, и там, где фонтан у института курортного, до революции девушки проживали, для высокой публики… А это дуб грибоедовский вполнеба, его даже власти пощадили, когда бульвар Новинский под корень рубили. А через улицу от дуба — дом генеральский, по второму этажу шесть окон писателя Михалева, а во двор уже восемь… И мой дом рядышком: стены толстенные, лифт чугунный. И — комнатка в квартире двадцать на четвертом этаже.
Да не попасть мне домой, так думаю. Не выйти отсюдова — саму вынесут!
И артистка не пришла, вместо себя — зефир…
Куда уходит жизнь, скажите вы мне?
…Куда ушла жизнь старухи, которая лежит на больничной койке, с нелепо задранной ногою, в бинтах и перетяжках. Она упала на эту с рождения больную ногу, когда в гололед отправилась на Калининский чистить кофточку, подаренную другой старухой, Преображенской Анночкой, внучатой племянницей благочинных.
Она глядела в окно слепыми глазами, откуда падал на нее холодный апрельский свет, но где на подоконнике восходил к этому свету, распирая пухлую луковицу, посаженный ею в майонезную банку лучок. Она так всегда и говорила — лучок…
Вот они стоят вместе — собака, девочка и старуха рядом с полосатым шлагбаумом, который и не перекрывает ничего, кроме этого крутого переулка в сугробах у дощатого строительного забора. Девочка — в цигейковой шубе, надставленной кусочками другого меха по подолу и рукавам, так что было видно, как девочка росла, фатально вырастая из купленной в младенчестве шубки; старуха — в драповом пальто и голубом платочке, который я купила к ее любимому празднику — Международному женскому дню Восьмое марта…
…Схватив сверток и хищно блеснув глазами, она тогда стащила с головы старую косынку и не поблагодарив рванула на кухню, прихрамывая, и на бегу подвязала платок узлом на затылке, чтоб поваднее печь — Масленая шла, — и сковородки с солью уже дымились на огне, это она так, по-старинному, чистила их раскаленными, стряхивая соль прямо на пол, и плевала по примете через левое плечо — ттит твою! — и подмазывала перышком куриным, зачерпывая из поставленной чуть набок — коробками спичек подпирала — кастрюльки с пузырящимся жидким тестом, и запела, подмигивая, это в благодарность! Замесила на блины, испекут оладки…
Я всегда оставляла их, но всегда оглядывалась и, оглядываясь, видела, как они втроем смотрели мне вслед, а потом уже шли от меня, старуха и девочка, сцепившись руками и несколько заваливаясь к забору — тянула такса.
Был мороз, я мерзла, еще не дойдя до троллейбусной остановки, а старуха никогда не носила варежек и девочку приучила, и я почти физически чувствовала тепло их держащихся друг за дружку ладоней…
Вот!
А до Первой Империалистической, когда еще Гитлер не наступал, в сдобное тесто две рюмки шафрановой настойки вливали. И рому бокал. А теперь даже водку не льют! Ни капли! А надо чашку!.. Забыли люди.
Я, может, одна в государстве нашем и не забыла.
И тут рецепт исключительный — для тех, кто понимает и денег не пожалеет. Многие на кофточку, на пальто, на ковер деньги копят, на машину там, на дачу или на сберкнижку, а на праздник никогда.
Значит, три стакана муки… А муку просеивать надо. Не просеешь — не спечешь! И три стакана просеянной муки заваривают тремя стаканами горячего молока. А размешать хорошо, без комков, и пусть стынет. А будет как парное — туда дрожжей. Полпалочки хватит, если дрожжи дрожжами, а не против самогону. Но сперва надо дрожжи в молоке распустить и подсахарить щепоткою, чтоб им веселее было. И на это веселие еще полстакана молока.
Ну, и в теплое место.
У каждого оно свое, теплое, у меня — в кухне, у плиты, я там свою эмалированную кастрюлю ставлю и полотенчиком белым стираным прикрываю.
И берем сорок яиц!
Меньше нельзя. Число такое — сорок! Белки с желтками аккуратно разделяем и сорок желтков трем с мелким песочком добела, а сахару — три стакана. Белки взобьем отдельно. Сорок белков! А пока взбиваем, тесто и подойдет, и все это туда, в тесто! И всех из дому! Чтоб мимо не ходили, не бродили, еды не просили, не отвлекали вопросами глупыми и волненьем каким! Все это в такой важный день нам ни к чему!
А когда вторично подымется в тепле — добавляем три стакана топленого масла — русского, если по-старому. И опять вымешиваем и еще муку подсыпаем. Тут надо смотреть, тут надо чувствовать, тут рецептов никаких, сколько месить и сколько еще муки потребуется для надлежащей густоты… Но выбиваем как можно дольше. У кого какие силы, но с чистою душою и мыслями тихими. Можно даже мужчину какого попросить, но тоже чтоб у него душа чистая к тебе и полюбовно. А уж руки ему вымывать до скрипу. Как хирургу!
А теперь — в форму, но тертыми сухариками обсыпанную.
И чтоб третий раз подошло!
Тесто для кулича обязательно должно три раза подходить, заварного кулича — непременно, а это рецепт понятно что кулича. На что еще сорок яиц не жалко?.. А печется в Чистый Четверг.
Раньше до свету тесто ставили — и в церковь, причаститься Святого Духу.
А духов — шафрану, цедры, ванили, ореху мускатного, корички — кладут в это тесто вместе с яйцами и кто сколько любит.
А потом, уже с духами, в духовой шкаф и печь — в вольном духу!
Блаженной памяти Натальи-кухарки и Мити-музыканта, их друзей и сродников и мирских захребетников, сопутствовавших им во дни их в этой юдоли скорби и веселия.
