Я к нему на дачу правительственную по рекомендации самого Михалева попала. Нестор Платонович преставился, Евочка наконец за своего военного инвалида Саню замуж вышла, а мне свежий воздух необходим.
Только он так говорил, Микола Ефимович, особенно после борща с ватрушкой чесночной:
— Я не Ефимович! Я — Юхымович! Здесь у москалей получается Ефимович и вроде еврей, а я — Микола, хохол чистоплеменный. И ты мне, Нонна, не подмигивай, — супругу его Нонной звали, — и глаза не делай! У меня в культуре столько евреев работает, и ничего, довольны евреи. Я даже котяру своего любимого, у-у-у, шкура! Абрамом назвал. А как живет Абраша?
А котик Абрам — мурр, мяу, мол, хорошо живу…
И Микола — свое:
— Но объясни мне, Нонна, почему у евреев всегда напереди штанины задираются?
И хохотать! А смех у Пугача будто кашель сухой.
А супруга его Нонна наоборот: всегда носом хлюпала, особенно когда своего Миколу слушала или горячее ела. Умилялась постоянно:
— Микола Ефимович так людям помогал, что и вспомнить страшно! Такой отзывчивый, человечный…
А Микола кота Абрама поглаживает, мясо из зубов выковыривает да похохатывает:
— Когда сплю, — похохатывает, — зубами к стенке!
Зубы у Миколы Ефимовича Пугача длинные, желтые, на темечке — лысина, а по аллейке к «ЗИМу» идет пузом, плащом габардиновым песок подметает…
И так вот Микола на своем «ЗИМе» катался, смеялся смехом нехорошим, а другие времена подступали, и время грянуло: Сталинумер — Никитавзошел, и вождей меняли.
Не только деньги, а вождей!.. Сегодня ты — вождь, а завтра — вошь.
…В нашей стране человек всегда работу найдет!
Интеллигенция, если ее откуда выбьют, — сразу в лифтеры или сторожа ночные. Барыни после революции на фортепианах в кино играли дивно. Вдовы профессорские — обеды готовить, не в домработницы, а просто обед. А чтобы с половичка пыль стряхнуть, так это никогда! Учительницы, кто поздоровее, пожалуйста, на бульвар, детишек водить с песнями, а называется группа. А про нашего брата и говорить нечего — был бы жив-здоров! Но когда вождя снимут… Его еще по портретам узнают, в очереди вперед пропускают, в домино приглашают, если он во двор выйдет, а на даче его многоколонной уже новенький живет.
Но для начальства поменьше — это тоже невыносимо!
И Микола Ефимович по культуре и раньше-то спасибо не говорил, шляпы перед дамами не снимал, но хотя ел с аппетитом. А теперь! От компота вишневого отказался!
— Изжога, — говорит, — сердце жжет! И еще ваши подсиживают!
И коту Абраму — кулак.
А подашь бефстроганов, он — рыбу! Рыбу пожаришь, а он — отварную! Отваришь с соусом польским, а он спрашивает: откуда в соусе яйца крутые?
Супруга Нонна — хуже! Стала за мной следить, сколько сливочного масла трачу! И еще мыши привалили — нашествие! А кот Абрам ни ухом, ни усом не ведет. К чему балованному труд, когда он молочка попил, рыбки поел, сметанки подлизал и перед телевизером на диване развалившись?..
А по плите — мыши. Две толстые сударушки, гладко-черные, пришли поживиться, а меня увидали: одна — в таз, я ее и сдавила, а другая — прямо в руки!
…А вот когда Гитлер наступал, я в питомнике работала, в Оренбурге, а Суслики туда шастали корни выедать, а сами крупные, как кроли. Женщины наши — ай! яй! яй! а они одну — за палец! А я их — за окорочка, и конец. Грамоту выдали за отлов. Тут как раз Гитлер отступил, нам с Евочкой в Москву к Нестору Платоновичу возвращаться, а к грамоте — деньги! Сто рублей!
А Пугачу я мышей ловить не подряжалась! Ну и объявила Абраму:
— Хватит чваниться, мордатый!
И рацион втайне сократила.
Уж он орал — вопил прямо. По коврам казенным валялся-катался, шторы рвал, пальму государственную опрокинул…
А Нонна с верхнего этажа, в недоумении, в страхе даже:
— К чему Абрам так кричит?
— Кошку, — вру, — хочет!
— Кастрировать Абрама! — Это сынок, у них еще сынок был, и тоже по культуре. Студент! А ничего бестолковее студентов некоторых и быть не может. Еще до революции шапки с городовых скидывали!
— Слышишь? — Абраму объясняю. — Какая опасность угрожает? Лучше смирись и характер не показывай. Я сама девушка с характером.
Через неделю нового режима Абрам мышь изловил. Изловил и во вкус вошел, телевизер бросил, мышковать стал лучше лисы. Я уже кормлю его по полному довольствию, а он к ногам моим мышу за мышой кидает. И ночью — не к Пугачу Миколе Ефимовичу, не к хозяйке Нонне, а ко мне, и с мурром. А спал только на спине, барин полосатый. Ему бы, как положено коту тигровому, Барсиком зваться, но ведь не мой кот. Я к себе сперва и приручать не хотела, да хозяева такие — не поговоришь!
И надоело мне без сливочного масла готовить — и зять Саня на парной инвалидной коляске за мной прикатил. Впоследствии, уже при Леониде Ильиче, его «Запорожцем» удостоили, но не без скандалу, поскольку в ноге — лишний сантиметр. Приехал, значит, зять, а я уже с утречка сложилась, тую набрала вечнозеленую, да не у этих, а в парке общественном, где от Сталина постамент. Потом к Нонне, а та надулась, что ухожу. А хотела с Абрамом попрощаться, и нет его. Неужели, думаю, на птичек решился? Уж я бы ему коготочки подпилила! Уж он бы у меня безоружным остался! А стала в коляску грузиться, окликает меня кто-то, тоненько и человеческим голосом:
— Не оставь меня, Наталочка!
Вздрогнула, оглянулась — на обочине Абрам сидит. Столбиком.
— Что вы, мама, сказали? — зять спрашивает.
И догадалась я, кто голос подавал.
— Нет, — говорю, — Абрам, нет! Ты не мой кот! Ты Пугачей кот! Я котов ни у кого не уводила. По молодости, может, да одумалась. Отпустила Васю Парусова. Давай прощаться, мурлыка!
А кот Абрам смотрит — не сморгнет. Нагнулась погладить, а он — плачет! Никогда не видала, чтобы кот плакал! Текут кошачьи слезки, а он и не утирается, как им, котам, свойственно. Окаменел… вот!
А через годы на Восстании у гастронома высотного кидается ко мне с поцелуями Нонна, в шубе каракулевой и шапке лисьей, а помада у ней — не отмоешься.
— Помните ли меня?
— Как не помнить!. За всю мою жизнь, кроме вас, один случай был! Министр временный у благочинных скрывался, так вот жена его — к попадье-матушке — ложечки серебряные пропали! — а матушка: моя Наталочка чужого не возьмет!
— Ах, — удивляется, — я и не знала, что вы у министра работали!
— У кого я работала и каких замечательных людей кормила, вы не спрашивали, а я не навязывалась. А вот что масла жалели, забыть невозможно!
— Не сердитесь, — просит, — я в детдоме росла.
— Ладно, — говорю. — Скажите лучше, что котик ваш бесподобный?
— Абраша? — и смотрит странно. — Я думала, вы слышали? Все счастья на нас посыпались! Сперва Абрам сдох. Мы его так баловали, а он сдох, бессовестный. На третий день, как вы съехали, и что интересно, прямо на половичке у кровати вашей. А не успели кота похоронить, Миколу Ефимовича сняли — и в Африку. А у него профиль европейский!
Профиль — не знаю, а нос у Миколы — картошкой. А вот котика жалко! Зачем, глупая, приручала? Мне этого нельзя! Но сказала, чтоб успокоить женщину, тем более она из детдома:
— Африка, — сказала, — не Колыма! Не Магадан!
А Нонна Пугач как не слышит, зеленая стала; и в ухо мне:
— Это все Хрущ чертов! Он виноват! Хрущ! Но ничего… еще вспомнит Пугача! Еще позовут Миколу!
Никто Никиту не любил.
Кроме интеллигенции. Она по нем соблазнялась и все прощала: Сталина злодеем назвал! Но и ту он допек. Из-за азбуки!
Пришла я к писательнице Зинаиде Николаевне в гости, я у ней еще до Пугачей работала, после маршала, а теперь так заходила, по праздникам, пироги спечь или еще что, захожу, значит, а у ней глаза красные и ресницы размазаны.
Удивилась я. После одной истории любовной, та история потом, в таком расстройстве ее и не наблюдала!
— Что с тобой, голубушка? — спрашиваю.
А она:
— Не могу! — говорит. — Не могу! Слово «заяц» писать и читать так не могу! Слава Богу, что отец мой до такого не дожил!
Отец у нее профессором был, ссыльным, конечно.
— Объясни, — говорю, — милая!
— Заяц, — говорит, — будем из-за Никиты через другую букву писать!
Я засмеялась даже. Ну, интеллигенция! Всю свою жизнь с нею толкусь, а чего-то не понимаю.
— Заяц, — говорю, — он и так заяц! Как не напиши его! Прыгает, бегает, морковку на огороде ворует, с зайчихой это самое… Он все равно заяц!
А Зинаида Николаевна глаза выкатила и головою качает: дескать, нет…
А это и была та московская писательница, которая удивительным блюдом владела…
Куго нету — того мене жаль!
Жаль милого друга,
