— Птичка наша, — артист засуетился, к ручке подбирается. — Красавица вы наша бесподобная!
Панич тоже ногою шаркнул, но молчит, смущен потому.
А она к их нежностям никакого внимания:
— Что вы тут об моей ночи прошлой судачили, сплетники глупые? Оба вы мои ночи знаете, и знаете, каковы они. Только вы и оба вместе не угадаете, каковы они были для него, милого моего, несравненного! И этой ночью я с ним была! А теперь идите вы оба отсюдова! Да вдову безутешную пожалейте, не говорите только, что и в прошлую ночь муженек ей неверен был. Мой он, мой после смерти! Вот! — Сказала так, засмеялась дико, хохочет, а они побледнели оба, артист бокал уронил, Панич исподлобья смотрит, а она все смеется.
— Идите отсюдова! Не нуждаюсь я в вас.
Говорили потом некоторые, что Зинаида Николаевна на ночь стражу у гроба подкупила, дала ей деньги большие, отложенные для нее отцом-профессором на черный день. А и был ли ей день чернее… Наутро будто она снова всех одарила щедро, чтобы те молчание хранили, но, видать, и среди мужиков военных нашлось решето!
И у нас с сучкой есть сказ, да он при нас…
Оделись Панич с артистом, и весь хмель разом с них сошел, Панич у артиста свой пыжик забрал, а кепку клетчатую артисту отдал. Ушли. Тут Зинаида Николаевна на яства из корзины той поглядела, руками всплеснула.
— За стол, — говорит, — быстрей, моя Наталочка. Нам с тобою любовников наших и поминать.
Сели мы тут друг против дружки, выпили. А она хоть ест и пьет, а слезы тихие из глаз сами текут. Слезы тихие всего страшней…
— Бедная, — говорю, — ты моя сиротинушка. И отец-то у тебя на Дальнем Востоке. И Панич — мужик мрачный. Ох, судьба-несудьба!
Пьем так, поминаем. Тут и у меня тихие слезы побежали.
— Теперь, — говорю, — после твоего аляфрансе давай и моих аляфрансе помянем. Всех я их пережила на этом свете, горемычная. Может, одного какого случайного и не пережила, а так — всех.
И моих помянули, а потом опять ее.
Спрашивает она:
— Наталочка, а много у тебя их было?
— Много, — говорю. — Куда тебе! Много! Да только лучше Петруши, Пиера, Петра Ивановича, никого не встречала. Скучаю я по нем, — говорю. — Чем ближе смерть, тем больше. Да и он по мне скучает… Как бы я его теперь пожалела… Умру вот, так свидимся.
— Свидимся? — спрашивает. И глаза у хищницы моей разгорелися. — С милыми свидимся?
— Свидимся, — говорю. — Как не свидеться? Как же без того свидания. Зачем тогда страдаем, мучимся? Зачем Богу мучение наше? Свидимся. Пройдем по ярманке. Цветок к цветку. Виноградина к виноградине, судьба к судьбе.
— сказала:
Вот!
Большевик Глеб Пантелеймонович, он — устрицы из Женевы.
Жена его Ольга — печенье венское.
Пиер — каплунов в сметане.
Нестор Платонович — щуку по-жидовски.
Министр царский — шницель министерский.
Министр временный был безо всякого аппетита. Зато чая выпивал самовар, если после бани и с водкой.
Елена Шенберг драниками увлекалася.
А Василию Васильевичу Парусову — все мое по нраву. Он так и шептал:
— Съел бы я тебя, Наталочка!
Да!
Писатель Михалев, который мне руки целовал, поросенка заливного, это в праздники, а в обычный день без телятины не ложился. А закуску предпочитал дворянскую. Так и говорил Михалев деткам своим, молодцам-красавцам:
— Запомните, детки! — говорил. — Лучшая закуска во всякое время года — икра паюсная с огурчиком свежим.
Маршал, у которого мы с Нестором Платоновичем дачу караулили в двадцать семь окон, блины обожал. Красные. Но не потому, что армия красная, а это когда мука гречишная с пшеничной напополам. Из купцов был. Скрывал, конечно. Но все его происхождение по Евдокии Севастьяновне, матушке его родной, видать было: та в дверь не пройдет, а грудь колесом, как у сыночка-маршала, правда без орденов. И потом, когда сам блины ел.
А кушал так!
Первый блин на тарелку, а тарелка подавалась нагретая, тонкого фарфору, и обрызгивал первый, блин маслом растопленным, а сбрызнув, укладывал на блин осетрину горячего копчения, рыбу белую, а сверху — опять блин. И этот второй блин масличком и, к примеру, лососину или семужку. И опять блин, и опять с маслицем горячим, но уже икорку. Тут у маршала правил не было, то сперва осетровую, а потом лососевую, иной раз — наоборот. И так еще два блинца… Значит, четыре получилося. И теперь пятый блин, а всего — семь! И пятый блин сметаной промазывал рыночной, и аккуратно. А шестой блин с селедочкой, и лучком зеленым приправлял. А поверх — седьмой, и выбирал кружевной самый, но пышный. А теперь в руки прибор серебряный, я говорю, из купцов был! ромбиками нарезать, и в рот.
А Микола Пугач, начальник по культуре, ел все! С жадностью. Не утирался и краснел к десерту, потому что за стол без горилки не садился.
А супруга его, Нонна, эта — колбасу копченую с жиром. Из пайка. Таким кухарка ни к чему!
А Семена Григорьевича из соседнего отделения, майора в отставке, который ко мне ходит, спросила:
— Ты, Сеня, что любишь?
Он думал-думал:
— Сосиски с капустой.
— Да, Сеня, — говорю. — Жаль, в молодости не встретились! Я бы тебя накормила!..
А Зинаида Николаевна наполеон ценила с кремом заварным. Мой секрет, потому что в крем сливки вбиваются.
А Полина-артистка — сдобные розочки с корицей. И еще бутерброд послевоенный — на черный хлеб песочек сладкий… Сладкое любили обеи, потому что дамочки!
…Бегает сейчас где-нибудь моя Полина, волосами трясет — ни причесочки, ни перманента, ничего такого нет. И денег нет! Муж ушел, а в ней кокетства никакого. Зимою в платке, а летом так: сумки схватит, одну через плечо перекинет, другую в руку — и побегла. И волосами трясет!
И в замужестве волосами трясла.
Учила я ее:
— Надень, — учила, — косынку какую-никакую! Хотя ситцевую!
— Нет, — отвечает, — у меня такой косынки.
— Ты же, — говорю тихомолком, — мужу своему винегрет волосами посыпаешь! Вчера волос свой в тесто слоеное закатала! Разве мужчина доволен будет? Тем более полнокровный.
Она послушается, я же ей как родной дочери, резинку с пузырька аптечного сдернет, а валерьянку пила стопками! волосы сквозь колечко проденет, шиш на голове закрутит, а в кухоньку муж входит: солидный, гладкий, с усами и в халате до пят. Она в дверь с сумками своими, а он к телефону и громко так — «Мосфильм»? Это Иван! — его Иваном звали, а ему ответят голосом писклявым, я не глухая, он сразу трубку к ушку и в кабинет, а потом бритвою пошумит, и был таков. До полночи. Кинорежиссер!.. Проказник вроде попа Григория! Да! А к моей — подружки. Сядут в кружок и чаи гонять, а подружки — кто без мужа, а кто и замужем не бывал, а только все с детьми — Маши, Кати, Андрюши да Саши, а других и нет. И когда они, бедные, их нарожали, если одно им развлечение — у подружки вечер провести?!
Правда, был один, из себя видный, Митя-музыкант, захаживал, но не как кавалер, а всегда с милой красавицей. А лучше — двумя, а то и с пятью придет. Голодный, а глаз живой. Девушки его там — кофе или чай, по обыкновению, а он — яичницу спросит.
Съест с удовольствием, а я ему — супцу.
Он и суп съест.
Скажу:
— Крылышко куриное от обеда осталось…
У него глаз засветится, он и крылышко обглодает.
Хороший человек!
Плохой — всегда в еде виден. У плохого все с неудовольствием. Или с подозрением. Вилкой еду ковыряет или вынюхивает. А этот — молодец! А как насытится, голову опустит в кручине, да как взвоет по-казацки, и девчонки за ним тоже взвоют. Прямо как на пожне. Талант! Зажигательный! Я талант всегда чую. У меня тоже — талант! Что угодно изготовлю. Ничего, что слепая. Руки помнят.
Раздумалась так, а рядом дышат. Семен Григорьевич дышит — курил в жизни много! На табуретку сел и дышит.
Я — ему:
— Что, милый человек? У меня из-за катаракты с этой стороны и не видно ничего. Одна чернота! Выписывают? Из дома вести какие?
А он молчит — молчать привык: у него жена умерла, а сынок с семьею в Хабаровске — подполковник.
— Может, — спрашиваю, — это не ты, Сеня?
— Я.
— Что молчишь, раз пришел?
А он:
— Я вас, Наташа, очень уважаю, но нет такого города — Чириков!
— Как так, чтобы не было?
— Везде смотрел — нету! Писатель есть вроде.
— При чем тут писатель? — говорю. — Каких только писателей не бывает! Уж я знаю!
А Семен Григорьевич:
— Карту глядел, она у нашего главного в ординаторской висит, карта всего Союзу, глядел-глядел, а Чирикова не нашел. Я и сослуживцу звонил, по политчасти он, от него про писателя узнал. В энциклопедии написано.
— Какая, Сеня, энциклопедия? По гомельской шоссейке два моста проедешь, и вот он за поворотом, Чириков, и будет сейчас! Обиделась я, Сеня, уходи лучше! Чирикова нет!
