Хотя «тележка» и была до отказа напичкана электроникой, внутри еще оставалось довольно много места. Фросин удивился — сколько, оказывается, человек могут набиться внутрь! И не просто набиться, а работать, переговариваясь в слитном звенящем гуле вентиляторов и гудении включенной аппаратуры. Ею были заняты обе стены салона. Собственно, обе стены и были аппаратурой: два сплошных каркаса с плотно вставленными выдвижными блоками. Спереди салон переходил в кабину, сзади кончался дверкой в двигательный отсек. Сейчас двигатели не работали. Приборы питались от сети. Фросин встал, согнувшись, в кабине, вглядываясь в мерцание экранов, перемигивание лампочек, дрожание стрелок на стенках салона. Эта картина волновала его, но волновала скорее предчувствием, а не сама по себе. Это была еще «не наша» Машина — так ее воспринимал Фросин. Она была напоминанием о второй, «своей», Машине. Ее предчувствием.
Фросин окликнул старшего из разработчиков. Они вылезли из машины, пошли вдоль ее блестевшего свежей краской борта. Старший знал, о чем будет говорить Фросин, но сам разговора не начинал. Он с преувеличенным вниманием оглядел метровое колесо машины, пнул его ногой.
— Молодцы автомобилестроители! Шесть проколов, а давление все равно держит! — Он покосился на Фросина. Тот молчал.— И рвы преодолевает до двух метров...
Фросин и сам знал, что машина, с ее шестью колесами, расположенными попарно в носу, корме и посередине шасси, обладает высокой проходимостью. Он и сам мог бы рассказать про систему автоподкачки, про бескамерные шины и про независимый привод на каждое колесо. Но вместо этого он язвительно посоветовал:
— Ты мне про гидромуфту расскажи, про бесступенчатую коробку передач. И про гидроусилители руля!
Тот молчал, и Фросин добил его:
— И как все шесть колес поворачиваются, чтобы радиус поворота меньше был!
Разработчик не выдержал:
— Ты что, думаешь, я сам не знаю, что сроки выходят? Ты пойми — все работает, мелочи какие-то не получаются. Там точность поймать не можем, тут помехи какие-то идут...
Фросин жестко прервал его:
— Ну и сколько ты еще эту точность ловить будешь? Это ты пойми,— он сделал ударение на слове ты,— все сроки вышли. Не выходят, а вышли. Если мы вам машину не передали, значит, мы, завод, плохо сработали.
Разработчик попытался возразить, но Фросин продолжал:
— Есть только два варианта: или мы едем в министерство и ставим всех перед фактом, что разработка не готова к производству, то есть машина не работоспособна, или вы ее забираете, как она есть. Для вас второй вариант предпочтительнее, поскольку тогда всю ответственность за следующие машины фактически мы берем на себя. Нас,— он снова выделил ударением слово «нас»,— нас будут спрашивать, если мы не сможем в срок выпускать изделия. И никто не посмотрит, что первый,— он кивнул на машину,— образец тоже не работал. Уловил?
Он уловил сразу. Тут нечего было улавливать. Разработчикам это было выгодно. Это был для них выход из положения, их спасение. Он не мог первый завести разговор об этом, потому что это значило бы признать поражение. У него было конкретное задание — собрать и настроить машину, поэтому он не мог так сразу, сходу, согласиться на предложение Фросина. Это тоже означало поражение. Его личное, маленькое поражение. Пораженьице. Он понимал, конечно, что в таком крупном изделии, как машина, не может все получаться сразу. Он знал, что это понимают и Фросин, и те, кто планировал разработку и производство машин. Ясно было также, что Фросин действует не от себя, что вопрос согласован с руководством завода, но сразу согласиться на это разработчик не мог. Может быть, у него было чрезмерно развито чувство долга, подогреваемое надеждой, что вот-вот все наладится. Но в словах Фросина чувствовалось что-то, не оставляющее места для размышлений. И все же разработчик, понимая, что ничего другого не остается, сказал, что должен переговорить со своим начальством. Сам он принимать такое предложение не мог. И не хотел.
Фросин действительно все согласовал с руководством. Это было не просто, ему пришлось выдержать нелегкую схватку. И первым на него набросился главный инженер:
— Нет, это авантюризм! Прикрывать чьи-то грехи, подставлять за кого-то свою шею — нет, увольте! — Он картинно развел руками.
Фросин враждебно глянул на него:
— Нам, конечно, спокойнее сидеть и ждать справедливости. Разберутся, вложат по первое число. Им. И нам, за компанию. Потом протянут с полгода, и все начнется снова!
— Выражайтесь яснее. Что значит — снова? — вступил в разговор директор. Его отечное лицо было мрачно. Он переводил маленькие глазки с одного на другого.
— Да ясно же, что кардинальных изменений не будет. Кое-какие недоделы устранят и сунут документацию снова нам. И опять пойдет — часть старых ошибок плюс новые.
Все молчали, и Фросин добавил:
— По части технологии вообще никаких изменений не будет. А конструкция — можете спросить конструкторов — что в ней изменить можно!
Главный технолог молча кивнул головой, ни к кому, собственно, не обращаясь. Главный конструктор процедил:
— А ты, Дюков, как считаешь?
Володя Дюков не торопился с ответом. Он заговорил, как всегда, медленно, не поднимая взгляда от стола. — Я считаю, что Фросин прав. Кардинально ничего не изменишь. А то, что они изменят у себя, может опять не пойти в заводских условиях.
Его манера говорить подействовала на всех убеждающе, только главный инженер пожал плечами. Директор сорвался почти на крик:
— Так что же вы предлагаете? Подпишем мы липовые акты и останемся один на один с этим, извините, дерьмом? — Он ткнул рукой в лежащий перед ним большой фотоснимок машины.
Наступило неловкое молчание.
— Я думаю, мы напрасно бросаемся в крайности,— подал голос секретарь парткома Гусев, о котором почти забыли — так тихо он сидел почти все время.— Василий Александрович,— обратился он к директору,— зачем же мы будем подписывать липовые акты? Давайте во всех протоколах отметим истинное положение вещей, перечислим все недостатки. Но доводку машины, как предлагает Виктор Афанасьевич,— он повернулся к Фросину,— возьмем на себя. Насколько я понял, для этого у нас имеются все возможности. Это будет более реально, чем сидеть и ждать, пока все сделают разработчики. Впрочем, их мы тоже можем обязать заниматься доработкой совместно с нами.
Наступившая тишина была уже совсем иной, чем тольчто накапливающееся грозовое молчание. А Гусев улыбнулся и добавил:
— Тем более, что здесь играет роль и чисто человеческий фактор. Машину мы делать все равно будем. У нас уже и цех создан. А такая проволочка размагнитит людей. Это уже не цех будет, а черт знает что. Да и чем их занять эти полгода, пока разработчики будут переделывать машину?
Все оказалось настолько же просто и очевидно, как то, что Волга впадает в Каспийское море. Во всяком случае, сказать что-либо в поддержку ли Гусевских слов, в опровержение ли никто не рискнул.
Директор, отводя глаза, буркнул Фросину:
— Вот ты и скажи об этом ихнему представителю. Тебе это сподручнее. По уровню. Вы с ним одного ранга...
И застучал раздраженно, забарабанил пальцами по столу. Фросин избегал глядеть на директора, чтобы не выдать торжество во взгляде. Радовался он не столько тому, что победил, сколько тому, что оказался прав в своих предположениях: директора удалось вынудить дать добро на доработку своими силами. Сам Фросин не хотел заострять вопрос на проблеме цеха, подчеркивать промашку директора и иже с ним. За него это сделал Гусев. И, похоже, сделал, сам не ведая, что творит. А может, и ведая. Во всяком случае, он оказался единственным, кто, хоть и не прямо, но ткнул директору — поторопились, мол, с цехом-то! Фросин-то для вас же выход показывает!
Фросин глянул на Гусева — сидит себе, очки наивно посверкивают, квадратное лицо непроницаемо. Фросин пожал мысленно плечами: «Надо же, а я его тюфяком считал!»
Директор явно был разозлен тем, что решение ему, по сути дела, навязали. Он был взбешен. Повода выплеснуть настроение пока не подвернулось. Это видели все и потому быстренько и тихо разошлись. Гусев выскочил из кабинета первым. Фросин вышел следом и отметил, что в коридоре-то Гусев спешить сразу перестал — значит, знал, что говорит и зачем, потому и улизнул впереди всех.
И Фросин совсем зауважал Гусева.
Разработчики уехали и увезли с собой машину. Если говорить предельно точно — не с собой. Ее погрузили на платформу, зачехлили и она пошла в Москву малой скоростью. Там, в Москве, ей предстояло показать все, на что она способна. Ее должны были испытывать, регулировать и собирать. Ее должны были рассматривать и осматривать, выстукивать и выслушивать. Нужно было сделать соответствующие выводы из болезней машины, чтобы их не было у ее младших сестер. На все это требовалось время. Потери времени были — во всяком случае, так казалось москвичам,— неизбежны.
