— Как самочувствие ноги, товарищ следователь?
— Нормальное, товарищ начальник.
— Ну, какой же я для вас начальник?
— А какой же я для вас следователь? — усмехнулась Инна, одергивая сползающие рукава и берясь за нож.
— Гм… кто же мы тогда?
Уловив в его голосе усмешку, Инна сказала:
— Скорее всего — друзья по несчастью.
— По несчастью — это верно, — согласился Заварзин. Не вставая с места, он подтянул с пола рюкзак, стал рыться в нем. — Только ведь несчастья, я думаю, не будет.
— Вы обрели уверенность с тех пор, как мы заблудились?
— А, вы, значит уловили? — Заварзин вытащил наконец фляжку, нерешительно поболтал ее содержимое, для чего-то посмотрел на свет. — Ну что ж, нет худа без добра — лошадку отыскали. А она у меня на балансе, немалых рублей стоит.
Инна едва не поперхнулась.
— Лошадку! Немало рублей! Мы, по-моему, человека ищем.
— Человек найдется. — Заварзин покосился на девушку, булькнул фляжкой и несвойственным ему просительным тоном сказал: — Вы разрешите?
— Пожалуйста. Это, конечно, водка?
— Она самая… Я в том смысле, что и вам…
— Что вы! Мне — нет. Водки я не лью.
Заварзин осторожно, двумя пальцами, взял доверху налитую пластмассовую крышечку, несколько мгновений серьезно смотрел на дрожащую поверхность; пробормотав «ну ладно, вздрогнем», выпил.
«Сколько же ему лет? — думала Инна, украдкой поглядывая на него, — как он тщательно жует, как ходят ходуном его заросшие золотистой щетиной скулы. — Тридцать? Тридцать пять? А глаза совсем мальчишеские; до чего они глупо помаргивали, когда он спрашивал разрешения выпить».
— А знаете, — сказала она вдруг весело, — я тоже, пожалуй, выпью вашей водки. Налейте.
Заварзин не удивился, продолжая жевать, он только кивнул в знак согласия и тут же плеснул полкрышки.
Когда Инна выпила и, тараща глаза, зашевелила в воздухе пальцами, он сунул ей в руку кружку с водой, усмехнулся.
После ужина Заварзин вышел за двери и вскоре вернулся с огромной заснеженной охапкой поленьев. Набил доверху печурку, тщательно прикрыл дверцу, сказал:
— Все. До полночи Крым, после полночи Нарым.
Потом собрал по нарам ошметки сухой залежалой травы, застелил один угол, бросил на траву валявшийся тут же старый чехол от спального мешка, принес и положил рядом полушубки — Иннин и свой, — проговорил смущенно:
— Да, небогато… Ну я, пожалуй, с вашего разрешения прилягу.
Он сбросил унты, лег на спину, закурил. Печь то гудела басом, то попискивала тоненько — буран, по всей видимости, не стихал. Инне было жарко — от выпитой водки и от свитера, но снять свитер она стеснялась. Ей уже хотелось, чтобы Заварзин не молчал, говорил, что-нибудь рассказывал, что ли. А тот, как нарочно, смотрел в потолок, дымил и по всем признакам готов был вот-вот уснуть.
— Буланчика бы покормить надо, — сказала Инна нерешительно. — Может, ему хлеба вынести?
— Я уже накормил.
— Чем же?
— Там, в пристройке, овса немного оставалось… Да, Буланчик, — помолчав, протянул Заварзин. — Тоже мученик… Кстати, заметили: он без вьюка и седла? Все это хозяйство приторачивается накрепко, так что случайная потеря исключена. Значит, остается одно: Костя отвязал вьюк сам, сбросил седло, а заодно и поводок от уздечки отстегнул, чтобы лошадь случайно не зацепилась где… Человек в безнадежном положении не станет так заботиться о лошади, не до этого ему. — Он приподнялся, загасил окурок, щелчком бросил к печи. — В общем, жив Костя, отсиживается только где-нибудь, бедолага.
— Зачем же он лошадь отпустил?
— Вот этого я не знаю.
Инна пересели на нары.
— Я все хотела спросить: тогда, в тумане, когда мы сбились, вы все останавливались, руками вроде по земле шарили — что искали?
— А… ерунда это: щебенку с коренных сметал, направление уточнял.
— Направление? Каким образом?
— Ну, как понятнее бы вам… Насторожило меня, что мы вдруг пошли вкрест простирания пород. А по логике должны были идти вдоль трещин. Когда выходишь на коренные обнажения, все это заметно… Тут ничего хитрого, просто я немного знаю геологию района.
— Мне кажется, проще бы компасом…
— Если бы проще… компас тут ненадежен: магнетитовые аномалии кругом.
— Вы, наверное, давно здесь, на Каныме?
— Да уж порядком. Пять лет уже. После института — в Кузнецке, в центральной партии, год прокантачил, а потом сюда.
Инна быстро прикинула: «Восемнадцать, скажем, плюс пять институтских, плюс год и еще пять — двадцать девять. Он всего на пять лет старше меня!»
Заварзин вынул новую папиросу, стал неторопливо разминать.
— Из этих пяти, — сказал он, окинув глазами зимник, — полтора сезона вот в этом дворце.
— Разве здесь можно жить?
— Жить везде можно. Было б только ради чего… Километрах в семи отсюда охотничья избушка есть — в ней мы тоже одну зиму зимовали. — Заварзин улыбнулся, покрутил головой: — Однажды мне пришлось даже месяц жить в курятнике!
— Ну? Как вы туда попали?
— Да вот попал… Правда, давно это было, в первый год. Здесь, в верховьях Терси, поселок есть, дворов пятнадцать, кержаки живут, община. Мы заранее его облюбовали, решили партию в нем поставить. Приехали на лошадях вдвоем — радист еще со мной был. Стучимся к одним — не пускают, к другим — не пускают, косятся; к третьим — тоже. Обошли всех. А весной дело было, снег еще лежал. Что ж, говорю им, креста на вас нет, не на улице же нам оставаться, в святом писании же оказано: предоставь путнику кров и пищу; пустите хоть в пристройку! А пристройки, правда, у них добротные — с настилом, с оконцами. Только что печки нет. Ну, пустил нас один дед, сжалился; наверное, я его цитатой из писания тронул. Там у него куры с утками обитали. Вот мы в их компании и жили месяц; рация наша тут же развернута была. Кузнецкие радистки все удивлялись: чего это вы, ребята, там кукарекаете?..
— Вы очень много курите, это же вредно, — сказала Инна.
— Говорят, одна папироса, — Заварзин подул в мундштук, прикусил зубами, — отнимает минуту жизни. За сто лет, таким образом, набегает год. Так какая мне разница — сто лет прожить или девяносто девять?
— Вы шутите, а я серьезно…
— Я понимаю, что серьезно. В вашей серьезности, товарищ следователь, я сразу убедился.
Инна опустила глаза, сказала:
— Меня Инной зовут.
— Да, да, Инна, я вспомнил, хорошее имя. — Заварзин улыбнулся уже совсем сонный. — А меня Алексеем… Давайте-ка спать, завтра у нас трудный день. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, пробормотал: — Лампу на окошко поставьте, пусть горит…
Инна посидела еще несколько минут и осторожно легла поодаль от Заварзина, потянула на себя полушубок.
Сон ее был неглубок, беспокоен, полон смутных видений; ушибленная нога то и дело заставляли беспрестанно искать ей удобное положение. Тело в одежде горело, задыхалось, под головой было низко и жестко — болел затылок.
Помучившись до полуночи, она лежа стащила с себя свитер, сунула под голову.
К утру стало так холодно, что Инна проснулась оттого, что стукнула зубами: села, озираясь. Печь была черна и молчалива, за стеной рывками шумел ветер, лампа на подоконнике помаргивала вместе со своим отражением, готовая погаснуть.
Инна посмотрела на Заварзина: он спал, отвернувшись к стене, укутав голову полушубком. Спал как ни в чем не бывало. Ей стало вдруг обидно — за себя, за свои мытарства, которых она совсем не заслужила, за этот собачий холод, поднявший ее с постели, и даже за те «опасные» мысли, с которыми она ложилась рядом со своим спутником и которые совсем не оправдывались…
— Нет уж, дудочки, — пробормотала она, постукивая зубами, подкатилась к Заварзину, бесцеремонно толкнула его, легла, притиснулась к его теплой широкой спине.
Утром Заварзин вышел наколоть дров, а вернувшись, сказал:
— Кажется, понемногу стихает. Попробую добраться до охотничьей избушки.
Инна в одном свитере стояла, отвернувшись к окну, на ощупь поправляла прическу.
— Я тоже с вами, — оказала она.
— Нет, вы останетесь здесь.
— Я шла на поиски, а не сидеть по избушкам.
— У вас сбита нога. И потом: я надену лыжи, пойду напрямик, это будет намного быстрее.
— Я тоже хожу на лыжах.
— Да, но здесь всего одна пара.
Инна кое-как втыкала шпильки, волосы не давались, пружинили под ладонями; шпильки звякали о пол.
— Все равно вы не имеете права идти один, это запрещается.
Заварзин сел на скамейку, хмуро взглянул на девушку. В контражуре рассеянного света, лившегося в заледенелое окно, четко рисовался ее силуэт с поднятыми к затылку руками; даже просторный, обвисающий свитер не искажал ее стройной фигуры.
— Послушайте… Инна, — оказал он устало, со снисходительностью старшего, — неужели вы в самом деле считаете, что нарушать законы и инструкции — моя естественная потребность?
