— Нет, — выпалила она, — еще чего.
— Я не ел со вчерашнего дня.
— У тебя что, нет денег?
— Деньги…
— Почему бы тебе не поработать?
— Я здесь нелегально. Я из Восточной Германии. У меня нет документов.
— Где ты живешь?
— Там-сям.
— Тебе негде жить. Так я тебя поняла?
— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
— Но чем ты занимаешься? — Салли занервничала.
— В четырнадцать меня забрали в армию.
— Я спрашиваю — ты умеешь что-нибудь делать?
Эрнст улыбнулся.
— Я не о том. Я имею в виду настоящую работу.
— Я говорю на пяти языках.
— Уже кое-что.
— Есть люди, которые говорят на восьми. На десяти. И чуть не все они сидят без работы.
— Что в таком случае ты хочешь делать?
— Хочу уехать в Америку. Хотел бы разбогатеть.
— Вот как, значит, ты такой, как все, — сказала Салли.
— Естественно.
— Natürlich.
— Ты говоришь по-немецки?
— Немного, — сказала она.
— Ненавижу Германию. Ненавижу немцев.
— Я тоже, — сказала Салли.
За окном сгущались сумерки. Эрнст взял с комода головную щетку. Подошел к Салли, присел на край кровати. Салли набрала воздух в легкие — изготовилась закричать.
— Так приятно, когда девушка расчесывает тебе волосы.
— …что?
— Пожалуйста, — сказал он.
Салли взяла щетку, провела по его волосам.
— Предупреждаю, — она взяла игривый тон, — мне не нравятся мужчины, которые очень уж холят себя.
— А затылок?
Эрнст повернулся. Она стала расчесывать его волосы.
— Я хорош собой, — сказал он.
— Молодец!
— Это ты брось!
— Знаю, как обращаться с женщинами.
— А письменные рекомендации у тебя при себе?
— Я найду богатую американку, она увезет меня в Штаты.
— Я могла бы написать отцу. Вероятно, он сумел бы помочь тебе въехать в Канаду. Вероятно, сумел бы и работу достать.
Эрнст воспрянул.
— В нашей молодежной организации я был шишкой, — сказал он. — Наловчился писать отчеты в газеты.
— Боюсь, отца ты этим не впечатлишь. Он и сам чуточку красный.
— Коммунист, — сказал Эрнст. — В Канаде.
— Не вполне.
— Что они там, в своей Канаде, знают о коммунизме?
— Куда больше, чем ты думаешь, — отрезала Салли.
— Погоди-ка. — Эрнст стащил носок, поднес к подошве зажженную спичку. — Всю зиму босиком. Всю нашу еду увозили в Россию. Вот что такое коммунизм.
Салли смотрела, как он подносит к босой ноге другую спичку. И решила, что вообще-то выставлять свои страдания напоказ — не пристало.
— А что, если Германия ничего лучше и не заслужила, — сказала она, — после всего, что они творили в России?
— Это я? Я творил?
Не зная, что еще сказать, внезапно оба опустились на кровать. Салли протянула руку, опасливо коснулась щеки Эрнста, той, по которой ударила. Он улыбнулся и поцеловал ее в шею, потом за ухом, наконец, в губы. Очень умело. Салли высвободилась.
— И все-таки я хочу, чтоб ты знал: я тебя пригласила на чай, не для чего другого.
Эрнст приложил палец к губам, другой рукой указал на дверь.
— В чем дело? — всполошилась Салли.
Эрнст на цыпочках прокрался к двери.
— Ушел, — сказал он.
— О чем ты?
— Кто-то подслушивал под дверью.
Карп, подумала она.
— Глупости, — сказала Салли. Но в его улыбке сквозило такое сознание своего превосходства, что она взъярилась и решила: хоть ты что, а не соглашусь с ним. — Мы как-никак не в Германии, — добавила она.
— Я, пожалуй, пойду.
— Почему?
— Ты на меня сердишься.
— Не на тебя, а на себя.
Салли встала, резко отвернула кран, бросила в раковину две блузки. Эрнст смотрел на нее. Они с Салли были примерно одних лет. Ненастье раз семь нарушало ее планы на воскресенье, она склочничала с братом из-за того, чья очередь мыть посуду, поклялась никогда больше не разговаривать с матерью, когда та не разрешила ей сидеть с гостями допоздна, — вот и все ее беды. За ней стояло упорядоченное прошлое. Она ссорилась и мирилась с ухажерами, доверяла незнакомцам. О такой жизни рассказывали американские книжки; как знать, возможно, они не врут. Эрнст встал, не совладав с собой, нежно поцеловал Салли в шею. И поспешно отступил, чтобы она не оттолкнула его.
— Дай твою рубашку, — сказала Салли, — она грязная.
Он стянул рубашку, послушно передал ей.
— Мне остаться?
— Спать будешь на полу, — сказала она, — но учти, чтоб ни-ни-ни!
— Какая ты добрая.
— У тебя есть еще вещи?
— Есть, чемоданчик.
— Сходишь за ним утром. Завтра я поговорю с Карпом, попрошу сдать тебе комнату. Днем пойдем, купим тебе что-нибудь из одежды. Деньги я тебе одолжу.
Не успела Салли договорить, как на нее нашел страх. Всю ночь он будет тут рядом, на полу. И кто знает, чем это обернется, подумала она.
— Возможно, я смогла бы помочь тебе уехать в Канаду, — сказала она, — но я не богачка — чего нет, того нет.
— Не издевайся.
Салли улыбнулась:
— Сделать тебе еще омлет?
— Не надо.
— Точно?
— Да. Расчеши мне волосы, а?
— Дудки.
— Завтра утром, — пообещал он, — я помою и натру пол. Наведу у тебя порядок.
Завтра утром, озлилась она, я тебя как пить дать выпровожу. Хорошенького, подумала она, понемножку.
I
Увидев Нормана, Карп удивился. Он ждал его не раньше чем через месяц.
— Хорошо выглядишь, — сказал Карп. — Рад, что вернулся?
— Слов нет, как рад.
Карп развалился на краю кровати, держа перед собой бутерброд с ветчиной на блюдечке, смотрел, как Норман бреется. На кровати лежала стопка газет — четыре воскресных номера монреальской «Стар»; остальную почту Карп переправлял Норману.
— Ну а комната, — спросил Карп, — как тебе комната? Я распорядился, чтобы ее покрасили.
Норман — он приехал только этим утром — ухмыльнулся сквозь мыльную пену.
— Комната выглядит надо б лучше, да нельзя, — сказал он, — и я чувствую себя надо б лучше, да нельзя.
Карп рванул край бутерброда зубами — на еду он набрасывался так, словно брал ее силой. Норман тем не менее не взялся бы определить, действительно ли у Карпа такое обыкновение или это для него еще один способ поддразнить окружающих.
— Французский батон мне не подходит, — сказал Карп. — Приходится слишком широко разевать рот. А вот ветчина первоклассная. Не застревает в зубах, не то что дешевая говяжья нарезка.
Карп покопался жирным пальцем в зубе, выковырял из дупла хлебную крошку.
— Почему ты не спрашиваешь про Салли? Разве ты не из-за нее так рано примчался?
— Правда твоя. Где она?
— Пошла прогуляться. Надо полагать, скоро вернется. Я сказал ей, что ты приехал. Не терпится?
Норман засмеялся.
— Ну а как поездка? — спросил Карп. — Развеялся?
— И да, и нет.
Норман пробыл несколько дней в Париже, затем поехал в Тулузу — провел там неделю с Пепе Сантосом. Сантос, в прошлом полковник испанской республиканской армии, был близким другом отца Нормана. Оба могли часами говорить о докторе Максе Прайсе.
Из Тулузы Норман отправился в Мадрид.
И там, в университетском городке, привалясь к стволу оливкового дерева, наблюдал, как молодежь, ничтоже сумняся, разгуливает под ручку по неподобно зеленой лужайке, политой кровью лучших людей его поколения, и думал о Ники, о том, что хочет завести семью, и снова — о смерти отца.
Макс Прайс, хирург, оставил на редкость доходную практику в Монреале, поехал воевать в Испанию и погиб при защите Мадрида.
Масштабный был человек, размышлял Норман, и решительный. Не то что разъедаемый сомнениями, потакающий своим слабостям олух вроде меня.
Но в те дни — Норман вспоминал их с нежностью — было ясно, кто твой враг. Сегодня такой уверенности не было. Ты подписываешь петиции, защищаешь советское искусство от нападок либералов, не выдаешь Комиссии старых товарищей. Но эта верность, как и верность друзьям детства, сугубо сентиментального характера, к подлинным убеждениям она отношения не имеет.
Из Мадрида Норман полетел на Мальорку.
Беззаботные, солнечные дни на берегу моря действовали благотворно, и рана, нанесенная смертью Ники, если не зажила, то затянулась. Норман написал длинное письмо тетке Дороти — благодарил Синглтонов за все, что они сделали для Ники. Там же Норман написал и три пространных письма Салли, все три разорвал и отправил вместо них открытку. Зато купил ей в подарок мантилью, альбом пластинок фламенко и замшевый жакет, понадеявшись, что угадал размер. А потом, хоть деньги были на исходе, обнаружил, что вернуться в Лондон не готов. И отплыл на Ивису[68].
Растрескавшийся рыжий остров вспучился над спокойным, синим морем, точно волдырь от солнечного ожога. Норман приехал рано утром, когда портовый город — холм, многоярусно опоясанный белыми домишками, — тонул в жарком оранжевом мареве. И целую неделю жил в свое удовольствие: по утрам плавал в заливе, смотрел финикийские развалины. А спустя неделю стал сильно пить и спутался с американкой, писавшей порнографические романы под псевдонимом барон фон Клеег.
