Он ждал контратаки, но Окунев молчал, разглядывая его с любопытством, без злобы.
— А как и что из них получится, я вам сказать не могу. Имейте в виду, собственность на человека — это особенный опыт. Кто не испытал, тот не поймет. Это как секс — бесполезно объяснять в теории. И здесь нет никакого наслаждения властью, не думайте. Это как возвращение в естественное состояние. Представьте себе, что всю жизнь ходили на руках, а тут вдруг пошли ногами. Отмелись все неудобства, отпало вечное подозрение, что все не так. И все стало так. Поймите, я ни секунды не наслаждаюсь, когда пьяницу приковывают к стене. Я не радуюсь, когда кормлю наркомана черемшой — кстати, только эта черемша и отвлекает его от ломки. Это обо мне сказано — я пришел дать вам волю. Да, я пришел дать вам волю — но мою!
Он помолчал и добавил решительно:
— А если они пожелают восстать — что же, очень приветствую. Ради бога. Дело человека — восставать, только пусть знает меру. Восставать — полезная вещь, кто же против. Только в этом и выковывается что-то… Но заметьте: человек всю жизнь восстает и ничего не меняет. Возвращается в русло. Да — обогащенным, да — осмелевшим, но в русло. Взлететь и даже полетать — можно, но в воздухе жить нельзя. И этот ваш самолет, упал он или нет, он тому порукой.
Окунев нисколько не обольщался насчет ратмановской честности — он и теперь был в роли, в хорошо известном амплуа: вечером был счастливый крепостник, сейчас — философствующий Волк Ларсон, зачем и злодействовать, если потом не пофилософствовать с мимохожим Ван Вейденом, не перевербовать его, не дать ему понять, в конце концов, что у него не будет в ответ никакого рационального аргумента. И его действительно нет — мир придуман так, что возразить может только Бог, ходом вещей; вся логика в руках у дьявола. Невозможно логически объяснить, почему нельзя убить старуху. Убить старуху можно, нужно, полезно. Возражения начинаются тогда, когда старуха уже убита и убийца уже раздавлен, и возражения эти лежат не в логической, а в антропологической плоскости. Можно было много чего наговорить в ответ Ратманову, и все это была ложь: дьявол, как всегда у него водится, взял самый надежный аргумент — аддиктов, и так уже находящихся под его копытом. Раз они в его власти, значит, его власть неизбежна, вот и вся его правда.
— Я же не говорю, — сказал Ратманов уже устало, явно борясь со сном, — не говорю же я, что все — или собственники, или собственность. Вот Пушкин. Никакой крепостник — сколько там было, пятьдесят душ в Михайловском, шестьдесят в Болдине, и то все откупались на волю? И сам никому не крепостной, хотя склонялся, кажется, к зависимости, это уж теперь… но ладно. Есть те, кто вне системы, их не трогаем, и пусть не мешают. Но остальные — вы увидите, уже скоро увидите…
— Я вас утомил, — сказал Окунев.
— Нет, что вы, что вы, — отозвался Ратманов, широко зевая.
— Я в гостиницу пойду. Спасибо.
— Нет, что вы? — внезапно оживился хозяин. — Какая же гостиница? Вы почетный гость, мы давно знакомы. Помните, под Питером-то?
— Как не помнить.
— Прошу, прошу. Я не хочу вас, так сказать, никак выделить из группы, но я вас заговорил, ночь глухая, поднимитесь, пожалуйста, в апартаменты. — В голосе его появилась особая барственная сальность.
«Что ж он тут со мной сделает, — подумал Окунев, — неужели у него такие предпочтения? Право, не хотелось бы».
Но Ратманов со свечой картинно проводил его наверх и ввел в комнату, какие бывают в гостиницах российской средней полосы, выстуженных, но с претензией на роскошь. Здесь тоже висели портреты русских вельмож — надо полагать, великих крепостников, — и почему-то Пушкин в палехском стиле: толпа пестро одетых крепостных подносила ему ребенка — то ли с целью крестить его у национального гения, то ли с мольбой признать отцовство.
— Это мой крепостной художник, — гордо заметил Ратманов, подталкивая Окунева к стене, дабы он лучше рассмотрел картину. — Учился в Палехе, но потом, знаете… Алкоголь, как всегда… Сюжет подсказал я, как и композицию.
— Очень тонко сделано, — сказал Окунев. — Но почему же ребенок?
— А вы не знаете разве? От него был мальчик у Ольги Калашниковой, «Белянки черноокой». Он сделал потом ее отца приказчиком в Болдине.
— Благодеяние, — сказал Окунев нейтрально.
— Он вообще был очень мягкий хозяин, — сказал Ратманов, зевнув. — Возможно, излишне. Его люди пили много, начиная с няни. Ну, располагайтесь. Нужник во дворе, биотуалет. Если что нужно, тут колокольчик.
Окунев, не раздеваясь, лег под одеяло и свернулся, пытаясь согреться. Гасить свет было страшно. Черт его знает, кого он сейчас подошлет. Ему вспомнилась вычитанная где-то история тургеневских времен — помещик заехал к соседу после охоты, улегся спать, но тут вошла старуха-нянька и предложила ему клистир. Помещик счел неловким отказываться — вдруг таковы были законы местного гостеприимства? — и принял клистир как должное, даже и нужное после сытного угощения; проведя веселую ночь, он узнал наутро, что старуха сослепу ошиблась дверью и поставила клистир не тому. Окунев захихикал и твердо решил не допустить клистира, но фантазия Ратманова оказалась бедней. Статная, хоть и несколько одутловатая красавица в кокошнике была прислана через двадцать минут.
— Доброй ночи, — сказала она, натянуто улыбаясь. — Меня зовут Ариадна.
— А по-настоящему? — спросил Окунев.
— Я по-настоящему Ариадна, — обиделась она. — Тут я Саломея.
Ого, подумал Окунев, не на шутку испугавшись за свою голову.
— Мне ничего не надо вообще-то, — поспешно сказал он. — Я спать хочу и вообще.
— Ну, не надо так не надо, — легко согласилась Ариадна. — Поговорим хоть. Нового человека у нас редко увидишь. Я, между прочим, с образованием.
Она присела на край кровати, скромно сложив руки на коленях.
— Ну, поговорим, — согласился Окунев. Спать все равно не хотелось, да и какой сон в дурдоме? — Как вас занесло сюда?
— А как всех, — призналась Ариадна. — Работы нет, ребенок, ну я и… Знакомые посоветовали.
— И что, не обижают?
— Хозяин-то? — усмехнулась она. — Нет, какая обида… Он сам обиженный.
— В каком смысле?
— Да в долгах кругом. — В голосе ее послышалось злорадство. — Ты что же думаешь, он сам это все понастроил? Он только господский дом да вот театр. А так было все, тут же «Волкобоя» снимали.
Окунев не смотрел «Волкобоя», но знал, что это экранизация русской национальной фэнтези с гигантским государственным бюджетом.
— Давно построили, — сказала Ариадна. — Он и заселил, не пропадать же. А так у самого денег нет, просто мечта у него была. Хозяйство, крепостные. Книжку об этом пишет, собирает всех по вечерам слушать. Записки хозяина.
— Я так примерно и думал, — сказал Окунев, поняв, что в самом деле думал так с самого начала.
— У него сначала-то были. И деньги, и машинами он торговал. Но потом кредитников выкупил — думал, они ему тут наработают, — а какая работа? На картошке не поднимешься. Он думает грант попросить, потому и пишет. А что, думаешь, могут дать?
— На крепостничество? — задумался Ратманов. — Почему ж, могут. Вполне себе инновация.
— Он переписывается тут с одним, — продолжала Ариадна. — Тот клуб сделал — родовые поместья. Выкупать землю по льготной цене и расселяться семьями. Земли-то много, девать некуда. Но наши не могут ничего, у нас один комбайн угробили уже. А где хозяину денег взять? Он сам прячется, на нем кредитов висит я даже не знаю сколько. Боюсь, найдут его, нас всех погонят, куда пойдем?
— Так, может, здесь останетесь?
— Нет, у него точно все отберут. Это он все, чтоб отвлечься, — театр, танцы…
— А он говорил, что у него друзья с деньгами, из Москвы приезжают…
— Из Москвы? — кисло улыбнулась она. — Да кто у него в Москве? Он там просил, не дали. Это местные небось приезжали, посмотреть, как он дурачится. А еще я боюсь, что его наши убьют. Он Психею, Катю, за Адониса отдал. А ее Гектор любил. Если б он себе ее взял — Гектор бы понял, без обид. Но за Адониса он обиделся. Знаешь, можно понять. Адонис совсем без башни, он и бьет ее, и всяко. Так что недолго хозяину хозяйствовать, так я думаю. Слушай, я прилягу, ничего?
И она прилегла, якобы от усталости, и через некоторое время между ними произошло то, что неизбежно случается между мужчиной и женщиной, оказавшимися в одной постели. Ариадна оказалась классической крепостной любовницей — послушной, подстанывающей, безынициативной, но ласковой. Окуневу не так уж много было надо — последний месяц, после расставания с очередной подругой, он прожил монахом.
— Интересно, — сказал он, отдышавшись. — А камеры у него тут стоят?
— Да зачем, — лениво сказала Ариадна. — Это он так прислал, от хорошего отношения. Я, может, сама хотела.
