— Интересно, — сказал он, отдышавшись. — А камеры у него тут стоят?
— Да зачем, — лениво сказала Ариадна. — Это он так прислал, от хорошего отношения. Я, может, сама хотела.
«Ужасно, — подумал Окунев, который всегда после соития, даже по любви, бывал не то что грустен, а слегка разочарован в себе и человечестве. — Ведь я ничего о ней не знаю, никогда ее больше не увижу. Обстоятельства нашей встречи самые бредовые: мы ищем пропавший самолет, которого никто никогда не видел, она крепостная у разоренного дурака, который сам в долгах как в шелках, — и все мы, кстати, крепостные у разоренных дураков, — подумал он ямбом, — мы случайно сошлись в брошенном колхозе, он же съемочная площадка, и тут же совокупились, хотя у нас нет и никогда не будет ничего общего. После этого говорите мне еще про абсурд. Ничего нет, кроме абсурда».
— Вы в лес потом пойдете? — спросила она безнадежно.
— Самолет искать, да.
— Осторожно тут. Люди ходят.
— Какие люди?
— Дураки всякие, — улыбнулась она, не желая развивать тему.
— Нет, ты уж скажи.
— А я сама ничего не знаю. Иногда выходят, потом опять уходят…
Она зевнула, и скоро он уже ничего не мог от нее добиться. Тяжкая сонная волна наплывала от нее, волна сна, каким спит безнадежно усталый человек, — и вся безнадежность в том, что он ничего не сделал, а устал просто так, только родившись. Окунев почувствовал, как его засасывает безволие этого слабого, в двадцать с лишним лет одряблевшего тела, как безмыслие накрывает его, как он проваливается в состояние кредитничества, — и успел только подумать, что крепостное право они уже видели, а дальше, в тайге, будет, вероятно, первобытно-общинный строй…
Он и не подозревал, до чего прав.
Много на свете зрелищ, внушающих человеку полную его неуместность, — скажем, ледяная ночная улица с ртутным светом фонарей; но на ночную улицу посмотришь из окна, да и юркнешь под одеяло. А уральская тайга осенью — такое место, из которого ни под какое одеяло не юркнуть: скоро начинает казаться, что она везде, не только до горизонта, а до всех горизонтов. И ведь не сказать, чтобы полная дичь, — тут и там следы человека, но следы эти всякий раз обрываются, словно шел-шел некто, да и пропал, взят живым на небо или навеки провалился в подпочвенный слой.
Растет тут много всего — осина, дуб, береза, есть и сосна, и пихта, и широкая разлапая мать сибирская ель; а ровного места почти нет — все холмы и овраги, и горные склоны, так что от ходьбы устаешь втрое быстрей, чем если бы топал по равнине. А главное, что тут растет, — чувство вины и обреченности: оно возрастает буквально с каждым шагом. И зачем ты сюда полез, и кто ты вообще такой? Тяжелеет рюкзак и, как носки водой, набухают чугунной усталостью ноги, так что ломит щиколотки. Пахнет гнилью, сыростью и подступающими холодами. Иной раз ощутишь под ногами прочную тропу — и тут же ей конец, и проваливаешься в глину; а то еще бывает такой феномен, как подземный пожар, — некоторые верят, что это тут упало НЛО и топливо его до сих пор горит, но на самом деле это газы выходят из земли, и глина тлеет месяцами. Хотя какие газы, откуда газы? Почему здесь выходит, а там не выходит? Часто видишь явный след автомобильных шин — вот он, двойной, ехал кто-то на вездеходе или внедорожнике; а вот и обрыв следа, широкая поляна с черным пятном посередине, остановились и засосало. Тресни, а останавливаться нельзя.
Вот они и шли с раннего утра, шли на северо-восток, к берегу Лосьвы, пока не увидели обычную, а все равно необъяснимую вещь: тропа обрывалась у большой поляны, устланной ржавыми листьями, словно упираясь в невидимую стену.
— Нельзя дальше, — уверенно сказал Дубняк.
— А куда тогда? — спросил вымотанный Савельев.
— В обход надо.
Они свернули, стали огибать поляну и почти сразу увидели знаки. Они были вырезаны на сосне — не слишком высоко, метрах в полутора от земли.
— Охотнички развлекались, — усмехнулся Дубняк.
— Навряд ли, — сказал Валя. — Это местные.
— Какие местные! — хохотнул Дубняк. — Вон айфон!
Валя вгляделся: и точно, между двумя столбцами черточек, рядом с чем-то четвероногим — не то собака, не то олень, — явственно виднелся айфон, изображенный хоть и схематически, но узнаваемо. Рисунок был свежий, максимум дня три назад.
— Это что же они хотели сказать? — спросил Валя, не ожидая ответа.
— Все такие бродяги хотят сказать: здесь были мы, — презрительно осудил неведомых путников Дубняк. — Или не уродуй дерево, или уж рисуй так, чтобы понятно было. Я знаки манси знаю, они так не режут. У них четко: сверху черточки — это сколько людей. Снизу — сколько собак. Тотем рода. И посередине — кого убили. По твоему рисунку выходит, что пятеро мужчин с тремя собаками убили айфон.
— А тотем?
— А тотема нет, я ж говорю — не манси…
На всякий случай Валя аккуратно зарисовал знак и почувствовал странное спокойствие: все-таки люди. Люди были кругом, их присутствие ощущалось, но они ничем себя не выдавали — видимо, наблюдали. Ужасно людное место эта уральская тайга, а начнешь тонуть в бочажине — и сразу нет никого, все так и попрятались. Или им интересно посмотреть, как тонет человек, или боятся, что их же и обвинят потом, возбудят уголовное дело, дадут пять лет строгого режима, а кандидат от «Единой России» так и останется ни при чем.
Дикий человек вышел из леса неожиданно, как и положено дикому человеку. Родная среда, умение гибко прятаться в тенях и листьях. На плечи его была наброшена рыжая кухлянка, а из-под кухлянки торчали обычные джинсы, как и положено современному манси. Были они заправлены в унты, какие продаются в любом аэропорту, как и положено восточней Екатеринбурга.
— Однако здравствуйте, — сказал он неуловимо знакомым голосом с интонациями пьяного, но совестливого телеведущего. — Один, два, пять, почему не шесть? Ждут шесть.
— Вы нас ждете? — удивился Савельев.
— Как не ждем, конечно ждем. А девушка где, должна девушка быть…
— Девушки никакой нет, — пояснил Дубняк. — Мы поисковая группа, ищем самолет. Видели вы самолет?
— Вон оно как, — без удивления сказал манси. — Ждем, ждем, духи сказали. Говорят духи, группа идет. Ну пойдемте, гости, кушать надо, отдых надо. Только все вместе не надо, цепочка надо делать. Опасно тут.
— Что опасно? — не понял Валя.
— Духи не любят, когда много вместе ходят. Тогда яма бывает, вылезать надо.
Вот оно что, понял Валя. Вот что случилось с группой Скороходова. Расспросим, подумал он, и в животе его сладко заныло от страха.
Валя, к чьему зрению мы теперь прибегаем, изучал на филфаке фольклор, не совсем понимая, отчего его тянет к архаике. Иногда он думал, что архаика уже вернулась и ее надо знать, а иногда полагал, что она вообще честнее. В душе он всегда понимал, до чего она неискоренима, и догадывался, что если каждого тут поскрести — тут же провалишься во что-нибудь родоплеменное. Он был человек простой, но милый, как и его фамилия Песенко, которую всякий тут же норовил переделать в Песенку, и непонятно, что ему не нравилось — Песенка уж точно была лучше, чем ПесЕнко, с уничижительным собачьим корнем. Но всякий раз, как его норовили обозвать Песенкой, Валя огрызался. В остальном он был славным спутником, Шуриком от филологии, тоже сознававшим, что тайные силы — возможно, нематериальные, — постоянно за ними следят; но только ему, по особой мягкости характера, представлялось, что это силы добрые.
Через полчаса ходьбы по буеракам, когда Савельев уже решил, что всем точно каюк, а Дубняк отследил, что движутся они строго на север, — глазам их открылась большая поляна со здоровенным костром в центре и несколькими маленькими по краям. По поляне сновали люди, одетые так же, как их провожатый; семеро мужчин сидели у главного костра, что-то доедая. Провожатый вполне по-современному помахал им рукой и скрылся на другом краю поляны. От костра отошел приземистый безбородый мужик монголоидной внешности и поманил их к себе.
— Гости сели и ели с нами, — сказал он. Все с облегчением скинули рюкзаки и расселись вокруг костра на необычно толстых шкурах с жестким мехом. Росомаха, что ли? — подумал Валя. Он никогда не видел живую росомаху. Один из сидевших порылся в углях с краю кострища и вытащил несколько черных кусков чего-то несъедобного с виду.
— Вы манси? — спросил Валя, уже понимая, что никакие это не манси.
— Мы арии, — обыденно сказал мужик. — Я Николай Егорыч.
Следом по кругу представились остальные — имена у всех были вполне заурядные: Алексей, Кирилл, Степан, Петр Егорыч (брат Николая) и их отец, почему-то Тимофей Павлович.
— В каком смысле арии? — бестактно спросил Окунев.
