Тем более любопытно, что Солженицын в своем четырехтомном труде ни словом не обмолвился о значительно более драматичном эпизоде тюремной одиссеи Николая Александровича, который ему, безусловно, был известен. Это — хороший пример авторской позиции, проявляющейся в самом отборе излагаемого материала. А история, случившаяся с Н. А., действительно поразительная.
Это было уже после тюрьмы, когда Н. А. отбывал свой срок в лагере в Туруханском крае, в самых низовьях Енисея. Собственно говоря, то был даже не лагерь — небольшая группа людей занималась под надзором какими-то тяжелыми монтажными работами на мерзлотной станции. Стояли лютые морозы. И тут выявилась одна нетривиальная особенность Козырева: он мог на сорокаградусном морозе с ледяным ветром монтировать провода голыми руками! Какое же для этого надо было иметь кровообращение! Он был потрясающе здоров и силен. Много лет спустя на крымской земле я всегда любовался его благородной красотой, прекрасной фигурой и какой-то легкой, воздушной походкой. Он не ходил по каменистым тропам Симеиза, а как-то парил. А ведь сколько он перенес горя, сколько духовных и физических страданий!
Столь необыкновенная способность, естественно, привела к тому, что он на какие-то сотни процентов перевыполнял план. Ведь в рукавицах много не наработаешь. По причине проявленной трудовой доблести Н. А. был обласкан местным начальством, получал какие-то дополнительные калории и стал даже старшим в какой-то производственной группе. Такое неожиданное возвышение имело, однако, для Н. А. самые печальные последствия. Какой-то мерзкий тип из заключенных, как говорили тогда, «бытовик», бухглтеришко, осужденный за воровство, воспылал завистью к привилегированному положению Николая Александровича и решил его погубить. С этой целью, втершись в доверие к Н. А., он стал заводить с ним провокационные разговорчики. Изголодавшийся по интеллигентному слову астроном на провокацию клюнул — он ведь не представлял себе пределов человеческой низости. Как-то раз «бытовик» спросил у Н. А., как он относится к известному высказыванию Энгельса, что де Ньютон — индуктивный осел (см. «Диалектику природы» означенного классика). Конечно, Козырев отнесся к этой оценке должным образом. Негодяй тут же написал на Козырева донос, которому незамедлительно был дан ход.
16 января 1942 года его судил в Дудинке суд Таймырского национального округа. «Значит, вы не согласны с высказыванием Энгельса о Ньютоне? — спросил председатель этого судилища. «Я не читал Энгельса, но я знаю, что Ньютон — величайший из ученых, живших на Земле», — ответил заключенный астроном Козырев.
Суд был скорый. Учитывая отягощающие вину обстоятельства военного времени, а также то, что раньше он был судим по 58-й статье и приговорен к 10 годам (25 лет тогда еще не давали), ему «намотали» новый десятилетний срок. Дальше события развивались следующим образом. Верховный суд РСФСР отменил решение таймырского суда «за мягкостью приговора». Козыреву, который не мог следить за перипетиями своего дела, так как продолжал работать на мерзлотной станции, вполне реально угрожал расстрел.
Доподлинно известно, что Галилей перед судом святейшей инквизиции никогда не произносил приписываемой ему знаменитой фразы: «А все-таки она вертится!» Это — красивая легенда. А вот Николай Александрович Козырев в условиях, во всяком случае не менее тяжелых, аналогичную по смыслу фразу бросил в морды тюремщикам и палачам! Невообразимо редко, но все же наблюдаются у представителей вида Homo Sapiens такие экземпляры, ради которых само существование этого многогрешного вида может быть оправдано!
Потянулись страшные дни. Расстрелять приговоренного на месте не было ни физической, ни юридической возможности. Расстрельная команда должна была на санях специально приехать для этого дела с верховья реки. Представьте себе состояние Н. А.: в окружающей белой пустыне в любой момент могла появиться вдали точка, которая по мере приближения превратилась бы в запряженные какой-то живностью (оленями?) сани, на которых сидят палачи. Бежать было, конечно, некуда. В эти невыносимые недели огромную моральную поддержку Николаю Александровичу оказал заключенный с ним вместе Лев Николаевич Гумилев — сын нашего выдающегося, трагически погибшего поэта, ныне очень крупный историк, специалист по кочевым степным народам.
Через несколько недель Верховный суд СССР отменил решение Верховного суда РСФСР и оставил в силе решение Таймырского окружного суда.
Почему же Солженицын ничего не рассказал об этой поразительной истории? Я думаю, что причиной является его крайне враждебное к интеллигенции, пользуясь его термином — «образованщине». Как христианин Н. А. понятен и приемлем для этого писателя; как ученый, до конца преданный своей идее — глубоко враждебен. Странно — ведь у Солженицына какое-никакое, а все-таки физико-математическое образование! Что ни говори, а ненависть — ослепляет!
Мой вклад в критику культа личности
Необычная история, которая сейчас будет рассказана, случилась со мной ровно 20 лет тому назад. Размышляя о ней в течение длинного ряда последующих лет, я каждый раз форсированно приходил к таким понятиям, как рок, судьба и даже божий промысел — понятиям, в обычной жизни чрезвычайно далеким от меня, так как я занимался и занимаюсь науками физико-математическими. Впрочем, расскажу по порядку.
Это случилось 15 июня 1961 года, когда я поехал на Всесоюзную конференцию по космическим лучам. Первая половина этой конференции должна была быть в Боржоми, вторая — в Ереване. Что и говорить, тогда научные конференции устраивались с размахом… Ехать мне было обязательно — во-первых, это было здорово интересно в чисто туристическом отношении — я очень любил бывать в Грузии и Армении, во-вторых, я должен был сделать там доклад о некоторых астрономических аспектах проблемы происхождения космических лучей.
Как это часто бывает, накануне отлета из осточертевшей уже Москвы меня одолевали мелкие, но совершенно неотложные дела. Хотя самолет на Тбилиси вылетал в 11 часов, в это утро мне надо было заниматься какой-то мутью, так что я не смог даже позавтракать. Еле успев схватить на улице какие-то подозрительные пирожки, я чуть было не опоздал на свой рейс и, только когда застегнулся ремнями в самолетном кресле, вздохнул с облегчением. Дальнейшие события, однако, показали, что этот вздох облегчения был — увы — преждевременным… В самолете, кроме меня, на конференцию летело еще несколько человек, среди них два таких выдающихся деятеля нашей науки как Понтекорво и Вернов. Именно по этой причине наш рейс особенно торжественно был встречен грузинскими физиками — членами местного оргкомитета. В аэропорту уже ожидала «Волга», в которую грузины посадили обоих будущих академиков, прихватив заодно и меня. Очень скоро мы были на противоположной аэропорту стороне столицы этой солнечной республики, где около здания Тбилисского университета уже стояло несколько автобусов и толпились участники конференции.
Гостеприимные, хотя и незнакомые хозяева предложили мне место в той самой «Волге», которая доставила нас из аэропорта и которая, не дожидаясь автобусов, прямо отправлялась в Боржоми. Я, однако, совершенно не выношу сколь-нибудь длительных контактов с любого вида начальством, поэтому я в по возможности вежливой форме отклонил это лестное предложение. Я предпочел ехать в Боржоми «на общих основаниях», в одном из автобусов в компании с веселыми молодыми физиками. Как я узнал по приезде в Боржоми, мой демократизм был вознагражден: по дороге к месту конференции «Волга» перевернулась, и Понтекорво сломал два ребра…
Через два часа я уже сидел в автобусе на очень хорошем месте — сразу же за водителем, у окна. Рядом со мной сидел давно известный мне профессор физического факультета МГУ Яков Петрович Терлецкий — личность малоприятная, как говорят, давнишний тайный сотрудник Министерства Любви. Сзади шумно уселись молодые физики, преимущественно ленинградцы, мне незнакомые. Сразу же кто-то из них стал играть на гитаре и пошло пение — главным образом, из очень модного туристского репертуара.
Здесь необходимо сказать, что я уже давно чувствовал себя довольно неважно — все время тошнило (чего со мной практически никогда не бывает) и, вообще, было не по себе. Я очень люблю такие веселые дальние поездки, но, право же, на этот раз беспричинно веселящиеся молодые люди меня даже раздражали. Я никак не мог разобраться в происхождении моего скверного физического состояния, пока мы не отъехали от Тбилиси на несколько десятков километров. Острая резь в животе совершенно недвусмысленно объяснила мне причину моего мерзкого самочувствия: проклятые пирожки! Очень скоро дорога до Боржоми превратилась для меня в путь на Голгофу. Я уверен, что в жизни каждого человека такие отвратительные (точнее, кошмарные) ситуации бывали, по крайней мере, один раз. Основанием для такой уверенности является мой абсолютно здоровый желудок, что, как принято говорить в нашем деле, исключает возможность «наблюдательной селекции».
