Поэтому я лишь спросил:
– Зачем ты мне об этом говоришь?
– Потому что я верю в искренность. Возможно, я скот, но я честный скот.
– Хочешь, чтобы я сказал тебе спасибо? Поздравил тебя с твоей честностью?
– Не знаю я, чего хочу. Взбучки хорошей, наверное, заслуживаю.
– Извини, что не оправдал твоих ожиданий, – сказал я.
– Это всего лишь случайный перепихон, Майк, – льстиво проговорил он. – Всего лишь грубый, животный секс.
До сих пор Никола почему-то ни разу не связывалась у меня с грубым, животным сексом.
– Мне пора.
Я начал вылезать из-за стола, но Грегори схватил меня за руку. Работяги за соседним столиком снова оторвались от газет, на этот раз – с явным омерзением. Я быстро сел и отшвырнул руку Грегори. Наш колченогий столик закачался.
– Я хотел бы искупить вину, – сказал Грегори. – Я могу что-нибудь для тебя сделать? Что-нибудь хорошее?
Он мог, например, извиниться, но я уже понял, что в словаре Грегори нужных слов нет. Да и вправе ли я требовать извинений? Мои отношения с Николой, похоже, оказались даже менее жизнеспособными, чем я надеялся. Я не претендовал на то, что понимаю движения души Николы, но меня искренне изумляло, какого черта она переспала с Грегори.
– Я сделаю для тебя все, – повторил Грегори. – Серьезно.
– Ну что ж, мне кажется, одну любезность ты мне можешь оказать.
* * *
В тот же день я позвонил Николе и сказал, что не сержусь и не расстроен, но видеть ее больше не хочу, и вообще уезжаю, и пусть она не пытается со мной связаться. Никола ответила, что хорошо меня понимает. А затем я позвонил Алисии Кроу:
– Алисия. Я хочу кое в чем признаться.
– Признаться?
Я услышал ее голос, и она тут же возникла передо мной. Я видел ее лицо, волосы, глаза, ее очки, большое красное пальто; хотя, раз она сейчас в клинике, вряд ли на ней пальто. Я попробовал представить ее кабинет – он, конечно, меньше, чем у Линсейда, и, конечно, не такой пустой: на стене несколько картин, на столе – фотографии родных и близких, пара экзотических растений, быть может, ваза с цветами. Что это было: неизбежность или моя глупость? Разве не со всеми такое происходит? Мы звоним кому-то домой и воображаем дом. Слышим по телефону знакомый голос и представляем себе черты собеседника. А если голос незнакомый, разве мы не домысливаем лицо, визуально органичное особенностям голоса?
– Я не могу перестать думать о вас, – сказал я в качестве признания.
– И что это значит?
– Полагаю, это значит, что у клиники Линсейда есть преподаватель литературной композиции.
– Прекрасно, – сказала Алисия.
Голос ее звучал холодно и не так радостно, как мне хотелось, но я убедил себя, что работа – не то место, где дают волю чувствам. Я понятия не имел, что она там делает и в чем именно заключаются ее обязанности, но с легкостью уговорил себя, что у нее нет ни малейшей возможности шептать в трубку нежные глупости. Поэтому я тоже перешел на деловой тон. Задал несколько обыденных вопросов: о работе, о жалованье (оказалось больше, чем я мог вообразить), и нужно ли мне подготовиться, и не следует ли до приезда в клинику что-нибудь прочесть или изучить. Но Алисия стала уверять, что я могу положиться на свой природный талант, и я счел за благо довериться ее суждению. В завершение беседы она сказала, что надеется увидеть меня первого числа следующего месяца.
Сразу же после разговора с Алисией я вручил Джулиану Соммервилю заявление об уходе; я не стал рассказывать, почему оставляю работу и чем собираюсь заняться, а он не выказал никакого интереса. Джулиан даже сказал, что это к лучшему: он, мол, давно чувствовал, что у меня не лежит душа к торговле книгами, а посему он не станет требовать от меня отработать положенный срок. Сочинить правдоподобную историю для родителей оказалось делом посложнее. Понятно, что правду им я сообщить не мог, а поэтому сказал, что мне нужно пожить вне Лондона и разобраться в себе и что я нашел временную работу в одной брайтонской больнице. В те времена, по-моему, целые толпы людей подавались в санитары – уж не знаю почему. Отец и работу в книжном магазине считал недостойной моего образования, один бог знает, что он подумал о карьере санитара, но у нашей семьи было замечательное достоинство: мы никогда не говорили друг другу то, что думаем на самом деле. Это избавило нас от многих и многих неприятностей.
Оставалось известить домохозяина, что я покидаю его мерзкую комнату, – и после этого я мог смело становиться преподавателем литературной композиции в клинике Линсейда. Я сознавал, что, по большому счету, это самый безрассудный, глупый и захватывающий поступок, какой я когда-либо совершал. Я очень собой гордился.
Приятно было бы думать, что, прибыв в клинику Линсейда, я выглядел на уровне. Конечно, я знал, что внешность, фигура и одежда меня не подведут, однако предпочел бы появиться более эффектно, – например, в открытом спортивном авто, заваленном багажом. Но я приехал на такси, под проливным дождем, и все мои пожитки умещались в дорожной сумке и двух потрепанных хозяйственных пакетах. Я выбрался из такси – казалось, водителю не терпится убраться из этого места – и остался перед запертыми воротами, мокрый и не ведающий, как известить о своем прибытии. Звонка не было, и я никак не мог придумать какого-то способа сообщить, что я здесь. Я ведь предупредил Алисию о своем приезде, и, признаться, меня расстроило, что она не предложила встретить меня на вокзале; даже Рут Харрис была любезнее.
В мокром сером свете клиника Линсейда выглядела гораздо неприступней, чем в прошлый раз. И угрюмей. На стене я заметил граффити. Кто-то небрежно начертал желтой краской: “Чокнутым сюда”. Судя по виду, надпись была старой, и ее давно следовало соскоблить. Пока я над этим размышлял, на другой стороне дороги притормозил автомобиль; пассажир, хамоватый парень, опустил стекло и проорал:
– В чем дело, кореш? Ты чё, мало чокнутый для них?
И, взвизгнув мокрой резиной по асфальту, машина унеслась прочь. Да, наверное, я сам напрашивался на остроты, пытаясь под проливным дождем проникнуть в психушку.
Знал ли я, на что иду? Честно говоря, нет. Я понятия не имел, что творится в клинике Линсейда, как, впрочем, и в любой другой клинике, и у меня было весьма смутное представление о том, что меня ждет, точнее – что ждет Грегори Коллинза. Вы можете спросить, с чего я решил, что вся эта история сойдет мне с рук, и, наверное, самый простой ответ: всерьез я не верил, что сойдет; во всяком случае, что продлится это долго. Я думал, что рано или поздно меня разоблачат, либо кто-нибудь догадается сам, либо меня выдаст Никола, либо я попросту проговорюсь, и тогда со стыдом и смущением мне придется покинуть клинику. Но ничего страшного ведь не случится – я переживу. И не стану сожалеть. Как бы дело ни повернулось, это приключение все равно лучше той жизни, которую я оставил позади. А кроме того, здесь будет – точнее, я надеялся, что здесь будет, – Алисия.
В те дни вопросы душевного здоровья и нездоровья занимали буквально всех. Ничем не отличаясь от остальных, я почитывал Фрейда и Юнга. Вряд ли нужно говорить, что читал я только самые яркие отрывки, самые пикантные абзацы – о снах, фаллических символах и эдиповом комплексе, о коллективном бессознательном, архетипах и синхронности – и в своем невежестве мнил, что все понимаю. Затем я перешел на отрывки из Крафта-Эбинга и Хейвлока Эллиса[19] – про секс и извращения; вполне нормальный выбор, ибо у меня сложилось впечатление, что вся психология сводится лишь к сексу и извращениям. Примерно с таким же настроем я листал и Вильгельма Райха[20] – и, как следствие, проникся теорией о связи политических репрессий с подавленной сексуальностью. Можете называть меня идиотом.
В голове у меня засело еще несколько фамилий, типа Павлов, Скиннер, Адлер и Ранк[21], но фамилиями все и ограничивалось. Еще в меньшей степени я был знаком с идеями Р. Д. Лэнга и Тимоти Лири[22] и, подобно многим другим, рассматривал безумие как увлекательное духовное путешествие. По убеждению многих, безумие – это просто неспособность жить в согласии с остальным племенем, неспособность или нежелание подчиняться стереотипам поведения. Понятное дело, в таком свете безумие обретало изрядную привлекательность, даже благородство – особенно для людей вроде меня, которые опоздали родиться для того, чтобы стать истинным хиппи или бунтарем, и которым пришлось довольствоваться длинными волосами и спорами с родителями о порочности марихуаны. Безумец же мог видеть мир и себя в этом мире совсем иначе, и его взгляды вся эта масса из люмпенов и заплесневелых буржуа не признавала и не понимала.
Сюда же вписывался и ЛСД. Его вовсю рекламировали как психический аналог гонок на ворованном авто, возможность ненадолго проникнуть в яркий мир собственного “я”. Один знакомый парень в колледже проглотил таблетку за полчаса до выпускных экзаменов и сдал их на удивление неплохо. Однажды и я попробовал – принял небольшую дозу, и хотя поначалу, как и обещалось, цвета, музыка и возвышенные мысли обрели глубину, но вскоре вся эта яркость сменилась тревогой, а затем и параноидальной уверенностью, что в шкафу засела какая-то жуть. Страх был не таким сильным, чтобы считать опыт неудавшимся, но этот случай показал, что мое сознание слишком неустойчиво и не стоит играть с ним в такие игры. Я не сомневался: это прямой путь к безумию.
