Они с Еугенио сидели за маленьким круглым столиком, на котором стоял термос, перед большим окном, выходившим на улицу с ее бесконечным потоком велосипедов. Чай дымился в их чашках. Беатрис выбрала зеленый, Еугенио — черный. Ему было трудно определить, что именно привлекало его в ней: может быть, немного сипловатый тембр голоса, или ее духи с легким ароматом перца, или осенняя свежесть лица, или всё вместе, но, в любом случае, когда она была рядом, он думал о чем-то живом и свежем, похожем на бриз в лесу, на который опускается вечер.
— Это по поводу Анн-Лор и Пьетро, — продолжила она.
Еугенио внимательно посмотрел на нее и ободряюще кивнул головой.
— Так вот… Они организовывали рок-концерты не только с группами студентов, как я вам говорила, но и с молодыми диссидентами, приехавшими из провинции и не нашедшими работы в Пекине.
— Дагунами, — заметил Еугенио.
— Вы знали об этом? — удивилась она.
Еугенио махнул рукой, показывая, что это не имеет значения.
— Так вот, — продолжила она, — кроме концертов они организовывали также собрания… скажем, политические. Что, естественно, строжайше запрещено. Понимаете, Анн-Лор и Пьетро очень сильно ввязались в эту борьбу — борьбу идей, если хотите. Несколько раз заговорщиков накрывала полиция, устраивала разгон с применением силы, а некоторых арестовывала. Их держали по несколько дней, а потом отпускали. Или отправляли обратно в деревню, если это были дагуны. Затем все возвращалось на круги своя до следующего собрания. Это было не слишком серьезно — насколько мне известно. Может быть, некоторых студентов и сажали на какое-то время в тюрьму. Лично я держалась от таких акций подальше. Я просто слышала об этом. Анн-Лор и Пьетро полиция никогда не арестовывала. Это я знаю точно. Но я также знаю, что два месяца назад они участвовали в чем-то более… опасном.
Она отпила немного чая.
— Видите ли, на протяжении более года социальное положение в некоторых районах Китая, особенно вокруг Пекина, быстро ухудшается. Больше всего безработных крестьян приезжает в города с северо-востока. И, конечно же, многих привлекает Пекин. Деревни нищают всё больше и больше, а налоги по-прежнему остаются слишком высокими. Поэтому недовольные выходят на демонстрации, а иногда организуют и покушения. Так вот, на одной демонстрации в небольшом городке в пятидесяти километрах отсюда собралось пять тысяч человек. Они выступали против высоких налогов и коррумпированных политиков. Это произошло после самоубийства крестьянина, которого бросили в тюрьму за неуплату налогов. Демонстрацию разогнали. Были убитые и раненые. Вожаков арестовали, и сейчас они ожидают суда. Им грозит от пяти до десяти лет тюрьмы. Анн-Лор и Пьетро тоже участвовали в той акции, но их не арестовали. Однако их могли видеть или сфотографировать. Теперь их знают в лицо. Европейцев вычисляют быстро… Я, конечно, ни в чем не уверена, но полиция, возможно, их теперь ищет, и поэтому они скрываются.
Еугенио встал и закурил. Его начало донимать чувство голода.
— Почему вы мне только сейчас об этом рассказываете? — спросил он.
— Я вам доверяю, — совершенно естественно ответила Беатрис. — В этой стране нужно остерегаться всех и вся. Здесь ничего нельзя предпринять, не обдумав. Знаете, искренность и честность являются достоинствами на Западе, но не в Китае. Это страна масок. Здесь соблюдают приличия, условности. Играют свою роль, но не больше. Здесь не открываются первому встречному. Четыре года жизни в Китае наложили свой отпечаток и на меня.
— Вы знаете, что Савелли и Анн-Лор возвратились в Пекин? — спросил Еугенио.
Затем они пошли пообедать в крошечную замызганную забегаловку, расположенную недалеко от отеля. Меню было написано по-китайски. Серые столы и стулья, тарелки сомнительной чистоты и хозяин в грязном фартуке не способствовали пробуждению аппетита. Им подали маринованные креветки, мясо, которое могло быть свининой, бульон с травами и миску с рисом. Совсем молоденькая официантка, вероятно, дочь хозяина, захотела подарить им несколько стихов. Усевшись за столик недалеко от них, она прилежно написала три стихотворения: одно — для Еугенио, второе — для Беатрис и третье — для обоих. Краснея, она протянула им листочки, испещренные иероглифами, и исчезла в кухне. Беатрис сказала, что это прелестные, немного детские любовные песенки, которые девочка наверняка слышала по радио.
Беатрис не могла себе представить, чтобы Пьетро Савелли вернулся в Пекин — даже под чужим именем. Конечно, он всегда был немного легкомысленным, но не до такой же степени! Она ничего не знала об Анн-Лор и, пожав плечами, сказала, что теперь ее отцу следовало бы связаться с посольством.
За обедом Беатрис рассказала немного о своей жизни до того, как приехала в Китай, а Еугенио — о себе и Марианне, статьях, которыми вынужден был заниматься, и о своем решении бросить писать. Между ними установилась взаимная симпатия, в которой было больше сердечности, чем чего-то интимного. Еугенио очень нравились ее красивый глубокий голос и ярко-синие глаза.
— Но зачем прекращать писать? — спросила у него Беатрис.
Помедлив, Еугенио ответил:
— Видите ли, это занятие показалось мне вдруг совершенно бессмысленным, и я решил его бросить. Может, это звучит слишком напыщенно, но я не хочу рассказывать о мире.
Беатрис недоуменно взглянула на него.
— Да-да, — продолжил он, — разве цель писателя состоит не в том, чтобы рассказывать о мире? Пусть не о таком, каков он есть, а о таком, каким он его видит, но в любом случае ему нужно что-то показывать. Так вот, с одной стороны, мой личный мир не кажется мне достаточно интересным, с другой стороны, я не чувствую в себе способностей взяться за тот большой, что меня окружает. Но сильнее всего меня мучит вопрос: можно ли сегодня рассказывать о мире с помощью историй. Вы знаете Томаса Бернхарда?[15] Он говорил примерно так: «Как только за холмом прозы я вижу, как начинает вырастать история, я безжалостно ее уничтожаю».
— Но почему то, что было возможно раньше, невозможно теперь? — спросила Беатрис.
Еугенио чуть помедлил с ответом.
— Я думаю, что раньше мир был более понятен. Сегодня всё по-другому. Историй уже недостаточно. Так мне кажется.
Беатрис размышляла. Она повернула голову и несколько минут смотрела в пыльное окно ресторана, за которым тек нескончаемый поток велосипедов.
— Я не согласна, — просто сказала она. — Мне кажется, для того, чтобы что-то показать, нужно что-то предложить.
Еугенио ответил не сразу.
— Как бы там ни было, — произнес он, — существует слишком много второстепенных книг. — Он уткнулся в свою миску с рисом. — А если честно сказать, то я ищу.
Он стал повторять про себя: «Я ищу, я ищу», пока два слова не потеряли свой смысл и не превратились в бессмысленное сочетание шипящих звуков.
Глава 19
Чувство потерянности в человеческом муравейнике
Марианна, cara, любовь моя!
Поверь, но я уже больше не скучаю, поскольку у меня появилось предчувствие, и даже не одно, а два. Во-первых, я чувствую, что уеду отсюда, не найдя мадемуазель Шуази-Легран. Во-вторых, я думаю, что она вляпалась в довольно грязную историю и наверняка теперь где-то прячется. Марианна, любовь моя, когда у меня появляется желание сделать что-то хорошее, я думаю о том, что ты сказала мне перед отъездом, о моей нерешительности, которую я не отрицаю и которую ты немного идеализируешь, «если быть объективным», как любил повторять Чоран. Если верить тому, что говорят здесь, то мне нужно научиться вести себя совсем по-другому, чтобы получить хоть один шанс найти Анн-Лор. Значит, еще не все потеряно. Мне даже порекомендовали стать «пористым». Меня настораживают все эти метафоры. Они слишком колоритные, и это меня немного смущает. Ты знаешь, что я опасаюсь всего колоритного («колоритные» люди не внушают мне ни капли доверия). Я считаю, что некоторые вещи нужно ретушировать, прятать. Кстати, у меня есть план: стать совершенно апатичным, как человек, который всё потерял. («Если ваше тело похоже на ветку сухого дерева, если ваш ум похож на остывший пепел, как может настичь вас какая-нибудь катастрофа?» — недавно сказал мне господин Чжан.) Кроме того, у меня есть и другой план, совершенно противоположный первому: в скором времени сжать тебя в объятиях и целовать, целовать, всю, всю, всю.
Твой Еугенио.
Вторую часть дня он провел, бесцельно слоняясь по улицам и обращая внимание лишь на шумы и запахи. Он прошел Тяньаньмынь, погулял по улочкам в районе Тяньмыня, едва не заблудился в южных кварталах, случайно наткнулся на птичий рынок, где чуть не купил, сам не зная для чего, какаду с бешеными глазами. На торговых улицах его затолкали в плотной и равнодушной толпе, быстро движущейся вокруг него и не замечающей его присутствия. Он был удивлен тем, что его довольно часто грубо толкали и, не пытаясь извиниться хотя бы малейшим кивком головы, устремлялись дальше. Он говорил себе, что это всего лишь тип поведения — ни лучше, ни хуже, чем его поведение при других обстоятельствах. Однако это заставило его вспомнить поэму Пессоа, где речь шла о «чувстве потерянности в человеческом муравейнике», и усилило ощущение, что он был ничем, будет ничем и ничем другим быть не мог. Но дальше в своей поэме Пессоа вопрошал: несу ли я в себе хотя бы все мечты мира? Еугенио не знал, что ответить.
