Всю вторую половину дня он шагал, углубляясь иногда в узкие улочки, где внезапно исчезал монотонный шум улицы, поглощенный другими, более привычными домашними звуками: детскими визгами, однообразными голосами, доносившимися из радиоприемников и телевизоров, мелодичными западными шлягерами в исполнении каких-то слезливых певичек. Около восемнадцати часов, уйдя с широких авеню, заполоненных велосипедами и колясками, он очутился в рабочем квартале, где встретил с десяток детей, одетых в синюю и черную школьную форму и бежавших, толкаясь, по мостовой, между булыжниками которой местами пробивались пучки сорной травы. Рабочий день в конторах и на заводах закончился, и целые толпы рабочих в кепках-маоцзедунках, спешащих женщин и мужчин в галстуках устремились ему навстречу. Все бросали на него быстрые взгляды, не столько заинтригованные, сколько враждебные, словно его присутствие в этом квартале было для них верхом неприличия. Он говорил себе, что в том, что прохожие обращают на него внимание, нет ничего ненормального, так как он очутился не на торговых улицах, а в рабочем квартале, где европейцы почти не бывают, поскольку там «нечего смотреть» — глупое выражение, заимствованное у туристов и служащих турагентств и означающее иногда, что здесь нечего купить или сфотографировать.
Вдали, над крышами маленьких двухэтажных домиков возвышались изломанные силуэты строящихся зданий, охраняемых огромными металлическими башенными кранами, похожими на насекомых-убийц. То немногое, что он увидел в Пекине и Сиане, создало у него впечатление, будто в этих городах идет непрекращающаяся стройка. «Пригороды Пекина изменяются с каждым месяцем, не говоря уже о Шанхае, который развивается еще быстрее, — сказала ему Беатрис. — И то же самое происходит во всех остальных городах».
Еугенио часто читал, что будущий век станет китайским, тогда как прошедший был американо-советским, а предыдущий — франко-английским. Как и многие другие, он считал, что двадцатый век длился всего лишь восемьдесят лет: он начался в 1914 году вместе с кризисом на Балканах и заканчивался в том же месте, но уже другим кризисом. А в промежутке: шум и ярость, кровь, слезы и миллионы убитых. Конвульсии Первой мировой войны были еще родовыми схватками, агония началась с развала СССР, ежедневных убийств в Алжире, геноцида в Руанде, этнических конфликтов, устроенных сербами, чеченской войны, и в конце века — гротескный апофеоз, словно какой-то любитель попукать стал со смехом показывать свою задницу на поле, усеянном трупами, — пуританский вселенский скандал в средствах массовой информации по поводу американского «дела». Двадцать первый век начинается в эти дни, думал Еугенио, затерянный в пекинской толпе. Прекрасный выход из положения.
Возле него, в сгущающейся темноте, девочка девяти или десяти лет напрасно пыталась дозвониться по уличному телефону — ярко-красный аппарат, выпущенный явно в годах пятидесятых, был просто поставлен на деревянную полку, прикрепленную к столбу, и подсоединен к электрическим проводам наверху с помощью слабо натянутого кабеля. Малышка без устали набирала номер, ожидала, вешала трубку и снова набирала. Она почувствовала, что за ней наблюдают, и повернула голову. У нее были такие раскосые глаза, что можно было подумать, будто их вытянули искусственно. Ее взгляд был глубокий и серьезный, слишком взрослый для девочки ее возраста. Еугенио улыбнулся ей, и она сразу ответила ему улыбкой, которая преобразила ее лицо, сделав его более подходящим для маленькой девочки. У нее были белые, очень правильной формы зубы, а на круглых щечках играли ямочки. Они несколько секунд смотрели друг на друга. Наконец Еугенио, махнув ей рукой, пошел дальше, и она тоже помахала ему вслед. «Веселого тысячелетия», — сказал он ей. Сумерки становились все гуще и гуще.
Глава 20
Под тихое стенание «Би-Джиз»
Еугенио и Чжан Хянгунь встретились в холле отеля, где Чжан уже ждал его более получаса, так как во время своей прогулки Еугенио, зайдя слишком далеко, заблудился в темных улочках и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы выбраться на оживленную магистраль, где он нанял велорикшу. Управлял коляской беззубый старик в тужурке а-ля Мао и кепке-маоцзедунке. Старик напрягался изо всех сил, крутя педали, и это вызвало у Еугенио смутное чувство вины, которое обычно испытывают сытые европейцы, сталкиваясь с условиями жизни детей и стариков во всех странах, кроме западных. Прибыв в отель, Еугенио дал ему большие чаевые, которые старик, даже не взглянув на него и не улыбнувшись, быстро сунул в карман. Еугенио вначале немного обиделся, потом почувствовал себя смешным и даже смутился, решив, что эта непроизвольная реакция вызвана образом доброго и щедрого миссионера, бурно встречаемого благодарными туземцами. Почему бы тому старику еще не пасть на колени, думал Еугенио, входя в холл отеля и тщетно пытаясь вспомнить вторую строфу «Я буду тебя ждать», песенки, которую он напевал про себя уже несколько минут.
Чжан предложил поужинать в одном из известных ресторанов, находившемся в северном квартале Пекина. За столом Еугенио старался уйти от вопросов о своей работе, статьях, впечатлениях от Китая, предпочитая слушать рассказ Чжана о поездке в Чэндэ, горный городок с еще не испорченной экологией, залитый солнцем, более ярким, чем в Пекине, — более слепящим, сказал Чжан, глядя ему прямо в глаза. Пока Чжан противопоставлял прозрачному воздуху Чэндэ задымленную атмосферу Пекина, Еугенио убеждал себя, что ничем особенно не рискует, если откроет ему настоящую причину своего приезда в Китай, возможно, это даже ему поможет. Поэтому незадолго до конца ужина он все подробно рассказал Чжану.
— Мне всё больше и больше кажется, что это дело выше моего понимания, — сказал в итоге Еугенио, — я не могу принять никакого решения, способного мне помочь. Мне даже кажется, что я не воздействую на события, а иду у них на поводу.
Покончив с ужином, они вернулись в отель и устроились в баре в больших креслах, обтянутых темной кожей. В воздухе вокруг них плавали голубоватые кольца табачного дыма, негромко звучали попсовые американские песни восьмидесятых годов.
— Проблема в том, — сказал Чжан, — что информация, вероятно, доходит до вас окольным путем. Вам следует попытаться приобрести непосредственный опыт. Только опыт дает возможность принять правильное решение.
— Вот именно, все это очень по-китайски, — улыбнулся Еугенио. — И потом, о каком непосредственном опыте идет речь? Я пленник адресов, которые мне дают. Хожу с места на место, и всё.
Чжан несколько минут размышлял. Он закурил и, затянувшись, выпустил дым в сторону от Еугенио, затем наклонился к нему.
— Никто не давал вам моего адреса, ни адреса мадемуазель Алигьери. Может, я и она — это те поперечные улицы, на которые вам нужно свернуть. Может, мы часть того непосредственного опыта, которого вам не хватает.
Еугенио поглубже устроился в кресле.
— Вы говорите загадками, — немного раздраженно произнес он. — Думаю, я не готов для такого рода экскурсий.
Официант в бордовом костюме подошел, чтобы взять заказ. Еугенио заказал себе водку, а Чжан — коньяк.
— Вас должно заботить не то, найдете вы девушку или нет, — сказал Чжан, — а можно найти ее или нет. Один философ на одной странице доказал, что Вселенная имеет начало во времени и ограниченна в пространстве. На обратной стороне той же страницы он таким же логическим путем доказал противоположное, то есть что Вселенная бесконечна во времени и в пространстве. Из этого он сделал вывод, что оба доказательства одинаково логически убедительны, но так как их невозможно проверить на практике, то нельзя сделать выбор между ними. То есть цель — не выступить в защиту той или другой стороны, не сформировать окончательное мнение по поводу какого-то предмета, а узнать, существует ли в реальности этот предмет, Вселенная или девушка. Не является ли это чистой иллюзией.
Официант принес заказанные напитки. Еугенио вынул лед из своей водки. Во Франции он крайне недоверчиво относился к расплывчатым теориям о том, что мир в действительности не существует, что «я» это не «я», а всего лишь иллюзия, — все эти теории он считал глупостью нового века, дешевым буддизмом. Однако здесь те же слова вызвали в нем другие чувства. Он нашел, что буддизм в изложении восточных интеллектуалов сильно отличается от того, который всё больше распространялся на Западе из-за безграмотности — туманный, расплывчатый, свидетельствующий лишь о неприятии одной из моделей цивилизации. Еугенио тоже, как и многие другие, отметал меркантильное и рекламное восхваление американской рыночной культуры, но его также раздражало повальное преклонение в конце века перед восточной мудростью. Он прекрасно знал, что суеверие и закостенелое невежество буддийских монахов точно такое же, как и их христианских собратьев.
