— Хрен тебе, — ответил закадровый голос.
— Блядь, — сказала Молли.
Стоит успокоиться на простом нервном расстройстве и на́ тебе — опять психотик. Хотя шизикам не так уж плохо. Если б ее записали в шизофреники десять лет назад, штат ежемесячно выплачивал бы пособие по инвалидности, но теперь все по-другому — Вэл Риордан заверила, что теперь диагноз изменился с «шизофрении параноидного типа, однократное проявление, с частичной ремиссией и явными негативными симптомами, манией преследования и негативными стрессорами» (Молли нравилось думать, что негативные стрессоры — это такая пикантная подливка) на гораздо более благотворный: «постпатологическое расстройство нервной деятельности шизоидного типа, биполярное» (то есть, никакой подливки вообще). А чтобы попасть в последнюю категорию, нужно иметь на своем счету по крайней мере один случай психоза — а потом набрать пять симптомов из девяти. Это была гораздо более заковыристая и неощутимая форма сдвига по фазе. Любимым симптомом Молли был такой: «Причудливая убежденность или сверхъестественная уверенность, воздействующая на поведение и не согласующаяся с нормами субкультуры».
— Значит, сверхъестественная убежденность — это если ты веришь, что в другом измерении ты действительно — Кендра, Малютка-Воительница Чужеземья? — произнес закадровый голос.
— Опять этот долбаный голос, — сказала Молли. — Ты ведь сам не уйдешь, правда? Такой симптом мне не нужен.
— Но ведь нельзя в самом деле сказать, что твоя «сверхъестественная уверенность» воздействует на поведение, правда? — спросил закадровый голос. — Поэтому, я думаю, этот симптом не считается.
— Ох, да нет же, черт возьми, — ответила Молли. — Я просто выхожу в два часа ночи репетировать с палашом и жду конца цивилизации, чтобы обрести свою истинную личность.
— Обычная утренняя гимнастика. В наши дни все стараются блюсти форму.
— Чтобы крошить в капусту злобных мутантов, да?
— Еще бы. «Наутилус» даже такую машинку делает. «Покоритель Мутантов 5000».
— Это все фигня.
— Извини. Я тогда лучше заткнусь.
— Была бы тебе признательна. Мне симптом «голосов» без надобности.
— Да, только у тебя снаружи по-прежнему сидит галлюцинация с монстром-трейлером.
— Ты же заткнуться собирался.
— Прости, больше ты от меня ни слова не услышишь. Честное слово.
— Придурок.
— Сучка.
— Ты же…
— Извини.
Так, с голосами в голове покончено, теперь осталась только галлюцинация. Трейлер по-прежнему стоял во дворе, но надо отдать ему должное — он действительно походил на трейлер. Молли представила, как рассказывает об этом окружному психиатру, когда ее наконец упакуют в смирительную рубашку.
— Так вы, значит, увидели трейлер?
— Именно.
— И живете вы на трейлерной стоянке?
— Ну да.
— Понимаю, — говорит лепила. И в этом коротком слове звучит приговор: «чокнутая».
Дудки, по этому пути она не пойдет. Она лучше смело выйдет навстречу своим страхам и двинется вперед — как Кендра в «Истребителе Мутантов: Малютках-Воительницах, Часть II». Молли схватила меч и шагнула наружу.
Сирены уже умолкли, но оранжевое зарево еще висело в небе. Это не ядерная бомбардировка, — подумала она, — просто что-то случилось. Молли решительно прошагала по стоянке и остановилась футах в десяти от трейлера.
Вблизи он выглядел… ну, в общем, как обычный дурацкий трейлер. Только дверь не с той строны — в торце, а не в боку, да окна матовые, точно морозом подернуты. Сверху тонкий слой копоти, а так — трейлер как трейлер. И совсем не похож на чудовище.
Она шагнула ближе и осторожно ткнула в стенку кончиком меча. Алюминиевое покрытие, казалось, отпрянуло от острия. Молли отскочила.
Все ее тело вдруг накрыло волной удовольствия. На какую-то секунду она совсем забыла, зачем пришла сюда, и отдалась этой волне. Ткнув трейлер еще раз, она испытала то же удовольствие — только намного сильнее. Ни страха, ни напряжения — она лишь чувствовала, что должна быть именно здесь, что она всегда должна была быть именно здесь. Молли уронила меч и вся раскрылась этому чувству.
Тонкий ледок на двух передних окнах трейлера вдруг дрогнул и приподнялся — из-под него смотрели огромные золотистые глаза с узкими прорезями зрачков. Дверь начала приотворяться — но не в сторону, а разламываясь посередине, точно огромная пасть. Молли развернулась и рванула прочь, не понимая, почему не осталась на месте, у этого трейлера, где все было так хорошо и спокойно.
На Эстелль были широкополая кожаная шляпа, темные очки, один бледно-лиловый носок и едва различимая довольная улыбка. После смерти мужа, когда Эстелль уже переехала в Хвойную Бухту и начала принимать антидепрессанты, когда перестала подкрашивать волосы и следить за своим гардеробом, она дала клятву, что ни один мужчина на свете больше не увидит ее обнаженной. В то время сделка казалась честной: плотские удовольствия, коих оставалось немного, в обмен на плюшки жизни без комплекса вины, а их вокруг было навалом. Теперь же, нарушив обет и растянувшись на перине рядом с этим потным жилистым стариком, терзавшим языком ее левый сосок (причем, казалось, старика совершенно не волнует, что сосок утягивает грудь в подмышку, а не торчит в небеса куполом Тадж-Махала), Эстелль думала: наконец я, кажется, поняла улыбку Моны Лизы. Моне перепадало по самую рукоятку, но и плюшки при ней оставались.
— Ну и здоров ты сказки рассказывать, — произнесла Эстелль.
Черная паучья пятерня пробежала наверх по ее бедру, оставила влажный указательный палец на кнопке удовольствия и забыла его там — и Эстелль затрепетала.
— Я еще не кончил, — сказал Сомик.
— Не кончил? А кто орал «Аллилуйя, Господи, я иду к тебе!» и притом лаял?
— Я историю не кончил, — отчетливо поправил ее Сомик, само́й внятностью дикции проверяя, не прощелкал ли он какой-нибудь аккорд.
Как на губной гармошке играет, подумала Эстелль.
— Извини. Прямо не знаю, что на меня нашло.
Она и впрямь не знала. Только что они пили пришпоренный вискачом кофе, как вдруг — бац! — взрыв, и губы ее уже сомкнулись на его губах, и она уже стонет страстью в его нутро, точно вдувает соло на саксофоне.
— Это я с тобой еще не дрался, — сказал Сомик. — Спешить нам некуда.
— Правда?
— Ну дак. Только теперь тебе мне за проезд платить придется. Ты с меня блюза́ так согнала, что, наверно, уже никогда не вернется. Меня с работы выгонят.
Эстелль перевела взгляд на Сомика, ухмылявшегося в тусклом оранжевом свете, и сама ухмыльнулась. И тут поняла: свечей они зажечь не успели, а оранжевых лампочек у нее отродясь не было. Свет они умудрились погасить в неразберихе между кухней и спальней — стаскивая друг с друга одежду и хватая за разные части тела. Оранжевый отблеск падал из окна в ногах кровати.
Эстелль привстала:
— В городе пожар.
— Тут у меня — тоже, — ответил Сомик.
Она прикрылась простыней:
— Надо же что-то делать.
— Есть у меня одна мыслишка. — Он подвигал паучьими пальцами, и о пожаре она забыла.
— Уже?
— Мне тоже кажется — рановато, девочка, да только я уже старый, и этот раз может запросто оказаться последним.
— Веселенькая мысль.
— Я же блюзмен.
— Это уж точно, — отозвалась она, перекатилась на него, да так и осталась до самого рассвета, подскакивая вверх и проваливаясь вниз.
Когда Мики Плоцник по кличке «Коллекционер» вкатился в город и увидел, что заправка «Тексако» взорвалась, оставив после себя обугленный круг радиусом двести ярдов, он понял, что день предстоит великолепный. Жалко, конечно, что ларек с бургерами тоже зацепило — острой картошки ему будет не хватать, — но эй, не каждый день ведь увидишь угольки такого памятника истории и культуры, как «Тексако». Пламя уже почти погасили, но несколько пожарников по-прежнему рылись в пепелище. Коллекционер на ходу сделал им ручкой. Те помахали в ответ довольно сдержанно, поскольку репутация Коллекционера неслась перед ним как на крыльях, и пожарники немножко нервничали.
Настал тот день, думал Мики. «Тексако» — знамение, звезда в небесах над мечтой всей его жизни. Сегодня он застанет Молли Мичон голой — а когда вернется с доказательством, репутация его раздуется до мифических пропорций. Он хлопнул по одноразовой камере в переднем кармане своей фуфайки с капюшоном. О да, еще какие доказательства. Ему поверят — и почтительно склонятся перед ним.
В этот период жизни Коллекционера, конечно, больше интересовали взрывы заправочных станций, чем голые женщины. Ему исполнилось всего десять лет, и пройдет еще года два, прежде чем его внимание переключится на девчонок. Фрейду так и не удалось выделить период в развитии человека, который можно определить как «пиротехническая одержимость», — но это лишь потому, что в Вену XIX века не завезли достаточной партии одноразовых зажигалок. А десятилетние мальчишки постоянно взрывают всякую дрянь. Сегодня же Мики охватило небывалое новое чувство — он не мог подобрать ему слова, но если б смог, то слово было бы — «блуд». Рассекая на роликах по городу, швыряя «Лос-Анджелес Таймс» в кусты и канавы контор вдоль Кипарисовой улицы, он чувствовал у себя в трусиках напряг, который до сих пор связывал только с необходимостью пустить утром ревущую струю. Сегодня же он означал потребность увидеть Чокнутую Тетку в раздетом виде.
