Ирина Борисова - Хозяйка

Хорошо немного отдохнуть — прикорнуть, перекусить, много уже опасно, можно доотдыхаться до того, что не будет денег, белке нельзя остановиться в колесе, можно только понизить скорость.

Вот и счастье не бывает глобальным, а только маленьким парашютиком для затюканного человека — выпялится бабушка в свой сериальчик и перестанет на час кряхтеть и охать, купит школьница в метро за десятку гламурное чтиво и до последней станции забудет о двойке по контрольной.

А максималист Гриша, ставящий перед собою громадье высоких целей, не признает маленького счастья, простые радости у него проходят фоном. Ему говоришь: Гриша, смотри, хорошая погода, давай на все плюнем, пошли хоть погуляем, а он отвечает, что никуда не пойдет, пока не сделал нового прибора. Ему говоришь, давай посмотрим по телевизору хорошее кино, когда его еще покажут, а он скажет, что не любит смотреть фильмы, ему не нужны чужие мысли, и, вообще ему надо почитать про новый микропроцессор. Ну, и я тогда устыжусь, ренегат, глупый пингвин, и перестану соблазняться уборкой квартиры, куда как легче орудовать шваброй, а потом сидеть в чистоте и радоваться, прихлебывая чай из блюдца, чем думать и писать рассказы, пусть все кругом валяется и зарастает, я забью на маленькое счастье, я буду мучиться в грязи и мечтать о большом.

Мы не то чтобы ничего вообще не сделали, но иногда любим потрепаться о том, что бы могло, скажем, быть, если бы мы, например, открыли кафе «Старое кино» с телевизорами «КВН» с линзами в витринах, с киноафишами фильма «Касабланка» или чего-то такого, и устроили бы там читальный зал и библиотеку вроде книжно-интеллектуального клуба, причем вопрос о том, для кого бы мы все это устроили и где, и откуда бы взяли деньги, не стоит, зато в деталях обсуждается, кто бы из наших знакомых и родственников что в этом кафе делал. В основном, предаемся завиральным фантазмам мы с Машей, мужская часть нашей компании самовыражается иначе: сойдясь вместе, Гриша и Егор начинают анализировать историю и делать выводы о прошлом и будущем, у обоих сильно развито чувство исторического, Гришу волнует пост-революционные годы и все то, что тогда происходило, тогдашний режим кажется ему абсолютным злом, не сравнимым ни с каким другим (по этому поводу мы с ним всегда спорим, я говорю, почему именно эта власть, а не, скажем, инквизиция или Гитлер, на что он отвечает, что масштабы несопоставимы, и что инквизиция далеко, а Гитлер перед Сталиным ребенок, на что я возражаю, что зло оно всегда зло, не бывает зла злее другого, но я думаю, что разница все же в происхождении — моем, крестьянско-пролетарском, и его — дворянско-интеллигентском, он острее воспринимает тупую несокрушимость подмявшей под себя живое силы).

Егора волнуют и шестидесятые, да и удаленное прошлое тоже, хотя в последнем своем сочинении он предсказал и мрачное будущее. Мироощущение Егора вообще катастрофично, пронеси перед ним стакан с водой, он с отчаянием предскажет, что стакан будет разбит, а несущий весь изрежется стеклами. И Егор, и Гриша, как, кажется, вообще, все мужчины — оба чувствуют и переживают конечность жизни, которую мы с Машей осознать не в состоянии. Егор мыслит, Гриша думает, мы же с Машей часто сами не знаем, откуда что берем, вот и в нашу первую встречу, когда я увидела Машу во дворе Дворца Культуры Дзержинского, я, не зная ее, почему-то поняла, что это она — автор нравящихся мне строк, и что мы с ней будем дружить.

Собираясь, мы сначала немножко обсуждаем наши с Егором литературные дела: Егор и я — функционирующие, кажется еще писатели, Маша уже давно ничего не пишет, хотя нет-нет да и выдаст шедевр, но стихов теперь никто не печатает. Потом мы говорим о том, кто что достойного прочитал — вкусы у нас совершенно разные, я в последнее время читаю Пруста, Андрея Белого, Егор — историю и мемуары, Гриша — если только историю техники или что-то про волнующие его тридцатые, но вообще ему читать некогда. Потом, заваривая чай и уплетая шоколадный торт, мы обсуждаем газеты, какой кругом ужас, народ вымирает, армия, милиция и произвол, и что же это будет дальше.

Иногда с нами бывает Николай, Машин муж: если сравнить нас всех в отношении к настоящему и недавнему прошлому, то мы с Гришей больше всех вросли и любим это новое время, хотя оно нас, наверное, скоро совсем доконает, но и Маша устроила из своего компьютера издательство — она упоенно делает оригинал-макеты и печатает по ним в типографии книжки непризнанным авторам, нянчась с несчастными авторами, как с детьми. Николай старше всех и предпочитает социализм, да и Маша до сих пор считает социализм временем счастья и веры, и она писала тогда восторженные стихи, и не для того, чтобы выслужиться, а потому что так чувствовала.

Ну, и напоследок, конечно, мы говорим про детей, кто из них что делает, как пытаемся их знакомить с «приличными» девочками и мальчиками, и что получается полная ерунда. А если мы собираемся у Маши и Николая и мимо на высоких каблуках с опущенным взглядом строгой учительницы проходит их дочь, мы сконфуженно умолкаем, Маша шепчет, что девочка пошла на работу, копит деньги на шубу, как у популярной телеведущей (самой Маше подобная шуба всегда была на фиг не нужна), и мы тогда виновато вздохнем и подумаем, что несмотря на немолодой уже возраст, мы все еще фантазируем, а набравшиеся житейской мудрости дети давно уже нет.

Гриша всегда преувеличивает свои возможности, ему кажется, что он может так или иначе сделать что угодно, он не любит конфронтации в любом виде, он скорее предпочтет согласиться с нежелательным и претерпеть временные неудобства, чем сразу и определенно сказать «нет» в отличие от меня, кичащейся своим нежеланием лукавить и умением «рубить правду-матку», в прежние времена мы часто из-за этого ссорились, я его пилила, зачем не говорит прямо, сейчас же, затюканная своими многочисленными делами, я уже давно никого не пилю, пусть хоть на головах ходят, только не трогают меня, кстати, для семейной жизни это хороший рецепт. Гриша соглашается взяться за работу, которую ему навязали, за которую знает, что браться не надо, заказ эксклюзивный и разовый, времени на него уйдет много, денег не то что не заработаешь, а потеряешь, не сделав действительно необходимых вещей, да и не интересно — область Гришиных интересов в стороне. И все-таки он берется по того же рода соображениям — не хочется кого-то подвести или обидеть — и чем дальше работает, тем больше нервничает, понимает, что по-быстрому тут не обойдешься, нужно проводить серьезное исследование, на которое нет ни времени, ни желания, и старается все же как-то выкрутиться с минимумом усилий, чтобы и вашим и нашим, и не получается, и начинают поджимать по-настоящему текущие работы, и понятно уже становится, сколько потеряно времени и денег, причем тот, ради кого Гриша все это делает, вообще не в курсе, ему это, кажется, не так и надо, все эти «неудобно» и пр. скорее в Гришином воображении, это он сам себе внушил, что раз обещал, то должен, а на самом деле, кажется, вовсе нет.

И, тем не менее, он пробует так и этак, нервничает, а реально необходимые дела со всех сторон напоминают о себе мейлами, факсами и звонками, и вот-вот совсем уже засыплют, а он сидит, как пришитый и занимается дурью, и не может остановиться, и злится, и ругается на всех, бабушка уже даже и боится спросить, сделал ли Гриша источник, ходит мимо рабочей комнаты, как мышь, я тоже ничего не спрашиваю и даже не вздыхаю, даже не знаю, как себя вести, невозможно наблюдать, как человек мучается, и ничего нельзя посоветовать и даже посочувствовать нельзя, реакция будет однозначной.

А дни идут, и он, кажется, уже смирился, старается не думать, уже не злится, позволяет обсуждать, но очи потускли, во взгляде появилась обреченность, строя планы на дальнейшее, я обязательно прибавлю: «когда ты сделаешь источник», это как барьер, за которым снова пойдет нормальная жизнь и свобода, такое впечатление, что он, как Ходорковский, в тюрьме, только сам себя туда посадил.

И я вспоминаю похожие случаи, как американец, мой клиент, переписывался с девушкой, которая постоянно просила у него деньги на, кажется, действительно нужные вещи и постоянно попадала в такие ситуации, что если он не пошлет денег, то она пропадет. Девушка была молодая и красивая, американец уговаривал себя, что жизнь в России трудная и что, действительно, надо помогать людям, и чем больше она просила, тем труднее ему было себя уговаривать, он начинал уже злиться, а потом упрекал себя в черствости, в конце концов, он приехал встретиться с девушкой, понял окончательно, что она проходимка, изумился, как же он не остановился раньше, ведь давно уже все было понятно.

Или как другая девушка поехала в Новую Зеландию тоже к какому-то прохвосту, и тоже все было вроде понятно с самого начала, что у него там женщина, и что ему нужна еще одна или несколько, а, по большому счету, никто, но ей очень уж хотелось в Новую Зеландию, она уговаривала себя, что, может, ошибается, может, все как-то утрясется и образуется, и, конечно, вернулась, получив моральную (и хорошо, что только моральную) травму.