Оставались еще мои соотечественники, пришлось провести с ними утро и всю вторую половину дня, поскольку порядок требовал, чтобы я зарегистрировался в консульстве и заполнил анкету на случай, если вдруг понадоблюсь. Мой паспорт был изучен невероятно высокомерным лавочником (такое он производил впечатление) по фамилии Телфорд — мистер Телфорд, сэр, если позволите! Таким угодническим манером к нему обращался временно исполняющий обязанности консула.
— Пока вы остаетесь тут до первого распоряжения. Ничего не могу гарантировать.
Принца разозлил его тон.
— Что ж, думаю, мне удастся все уладить, — холодно проговорил он. — Сегодня я встречаюсь с министром, а ему уже известно, что мистер Блэнфорд приехал сюда как мой секретарь.
Телфорд пожал плечами и с неудовольствием вернул мне паспорт.
— Пусть так, — проговорил он и взмахом руки отпустил нас на шумную улицу, где стоял в ожидании автомобиль принца.
Днем мы отправились в консульство расписаться в книге гостей и выразить свое почтение министру. Он сидел в шезлонге на пыльной лужайке довольно далеко от дома — худой, высокий, по-своему привлекательный. Место он выбрал очень остроумно — посередине между двумя большими дождевальными установками, которые работали на полную мощность, чтобы, несмотря на жару жизнь сухой, как бумага, лужайки была сохранена. Выплескивавшаяся вода подталкивала к креслу несколько охлажденный воздух, отчего создавалась иллюзия прохлады и свежести. Мы прошли между колоннами, стараясь не замочить брюки, и были довольно мило встречены министром, слуги которого уже несли дополнительные шезлонги, которые позже были расставлены в соответствии с «охлаждающей» стратегией, стол, на котором в соответствии с английским обычаем чаепития тотчас появились печенье, имбирные бисквиты и булочки. И это в Египте! Я что-то сказал по их поводу, и наш хозяин, улыбнувшись, заметил:
— Вас это должно успокоить, не правда ли? В данной ситуации нам потребуется весь имеющийся у нас морально укрепляющий чай. — Он покрутил чашку. — В течение года вы были, так сказать, официально «заморожены». А это значит, что в верхах вашу работу воспринимают как особенно важную, если учесть надвигающуюся войну.
Я не совсем понял, что это значит, и уже было открыл рот, чтобы переспросить, как принц, повернувшись ко мне, воскликнул:
— Вы же не знаете, что я полковник военной миссии и глава Красного Креста в Египте! Поэтому в Англии хотят, чтобы вы приглядывали за мной и не допускали с моей стороны никаких проделок вроде приглашения на ланч Махир-паши,[48] правильно?
Министру было не до смеха, более того, он не скрывал, что расстроился.
— Скоро вы узнаете, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — как нам повезло, что принц консультирует нас в политических вопросах. В Египте политика дело непростое, особенно если учесть современное положение.
Беседа перешла на более общие темы, касающиеся военной ситуации, которая, несмотря на удачи с нашей стороны, все еще была смертельно опасна. Это придало некую неопределенность приказам министра и его расположению, и вообще было весьма заметно, что министр очень подавлен страшными обстоятельствами, из-за которых мы очутились между двумя пустынями и к тому же с неадекватными военными силами, на случай если противник затеет что-нибудь похуже. Ничего такого он не сказал, но его тон говорил о многом — и, конечно же, ситуация в мире была настолько хорошо известна, что для любого регулярно читающего газеты не было никакой тайны в его словах. Наша чайная церемония закончилась на дружелюбной, но минорной ноте.
— Мне известно, что вы будете посещать канцелярию по всяким делам, — сказал министр, когда мы поднялись, чтобы обменяться прощальным рукопожатием. — Я дам указание, чтобы вы получали все приглашения. Если вам понадобится увидеть меня лично, не стесняйтесь, звоните и приезжайте.
Мы поблагодарили его за теплый прием. Дождевальная установка обдала нас прохладой и сдунула листок бумаги с плетеного столика. Я поднял его и положил обратно. Поначалу мне показалось, что это шифровка. Потом я понял, что это шахматная партия в телеграфном варианте. Министр поблагодарил меня и, взяв листок, сказал:
— Я видел, что вы обратили внимание на расстановку фигур. Играете в шахматы?
Мне пришлось его разочаровать.
— В канасту, бридж и очко — это всё.
И мы ушли.
Итак, начался долгий период моего секретарства, оказавшийся не лишенным прелести новизны и разнообразия. У принца были многосторонние интересы; как президенту Красного Креста ему были положены отличные офисы в центре столицы, где и мне отвели комнатку рядом с телетайпом, из которого я получал богатый урожай корреспонденции; кроме того, принц довольно часто посещал пропыленное консульство, где нас очень мило встречали, хотя делать ему там было нечего. Еще была канцелярия. Во дворце мой офис был центральным, ключевым по отношению ко всем остальным. Однако у принца, как почетного полковника Египетской полевой артиллерии, был еще внушительный офис в штабе, который он обожал посещать, надев военную форму — британскую форму полковника — с традиционной феской. На груди он носил набор наград, и было очевидно, что это доставляет ему невероятное наслаждение, потому что он поглаживал их во время официальных бесед с подобострастными молодыми офицерами своего полка.
Ну да, этот новый мир поразил меня разноцветьем и новизной; невозможно переоценить красоту великолепного пропыленного города с его похожими на круглые леденцы куполами, увенчанными узенькими полумесяцами, с его ошеломляющими изобилием суками,[49] с его ярко освещенными прибрежными районами, с его лопающимися от товаров магазинами. Вся Европа во тьме, а мы тут всю ночь жжем свет, что разрешено только городам, объявленным «открытыми». С бархатисто-синего ночного неба на нас не падают бомбы. Никаких признаков войны, разве что разгуливают солдаты, отпущенные в увольнительную. Возможно, перед самым рассветом, украдкой, танки выйдут из укрытий и бесшумно помчатся по безлюдным дорогам, словно на цыпочках, ринутся к пустыне; и продвижение их будет до того осторожным, что шума они произведут меньше, чем верблюды на асфальте, — как раз перед рассветом длинный караван верблюдов привозит на городские базары и овощи, и все остальное, что необходимо городу, например хлопок, папирус, bercim — клевер для животных.
— Принцесса насмехается над моей формой, — сказал принц, — но я ношу ее, потому что она дает нам право в любое время устроить пикник в Западной пустыне; а без нее я стану просто гражданским лицом, для которого пустыня закрыта. Кстати, я ведь должен через газету официально приписать вас к египетской армии в качестве второго лейтенанта, добровольно вставшего в строй. И вы будете моим советником.
Заманчивая перспектива — носить британский мундир и на голове — алый цветочный горшок. Как ни странно, и принц и принцесса были весьма тронуты, когда я вошел к ним в комнату при полном параде — в форме и в феске.
— Теперь вы и вправду один из нас, — воскликнула принцесса, и по щекам ее побежали слезы.
В феске я выглядел дурак дураком.
Англия отныне стала не постоянной, а случайной болью, вызывая изредка уколы совести; новая жизнь захватила меня целиком своим разнообразием, а легко доступная информация заставляла воспринимать эту древнюю страну не как прозябающий в руинах пережиток истории, а как все еще захватывающе современную, все еще полной дьявольского колдовства и тайны. Естественно, пониманием этого я был обязан Аффаду, хотя поначалу, пока устраивался, виделся с ним редко; мои коллеги занимали авансцену. Профессор Балади, например, с его странной на слух речью в стиле викторианских романов мог бы прославиться как музыкант, стоило ему только этого захотеть.
— Мистер Блэнфорд, я понял, что в природе нет ничего более возвышенного, чем бюст английской дамы.
Склонив голову набок, он наблюдал за моей реакцией.
— Знаете, профессор, вы вгоняете меня в краску.
Он весело рассмеялся и ответил с определенной дозой лукавства:
— Я сказал это, чтобы проверить вас.
Пришлось фыркнуть — издать нечто среднее между смешком и хихиканьем.
— Мне говорили, будто египтяне сходят с ума по розовой коже, а пошло это от сутенера в Порт-Саиде, который предлагал свою маленькую дочь, крича: «Она вся розовая внутри, как английская леди».
Это была очень старая шутка, но он не знал ее и задергался в конвульсиях пристойно беззвучного смеха, так что слезы выступили у него на глазах. Он вытер их рукавом. Но мы совершили бестактность. Это стало ясно, когда мы обратили внимание на лицо нашего коллеги — на лицо бедняги Кханны-копта, красное от гнева и глубокого потрясения. Едва мы увидели, что с ним стало, как Балади торопливо сглотнул — совсем по-лягушачьи — и покаянно завздыхал, хотя время от времени продолжал содрогаться (в голове, видимо, снова мелькала старая шутка), утыкаясь лицом в рукав. Я счел наилучшим замолчать и минут на пятнадцать полностью погрузиться в работу, чтобы все улеглось само собой. Снаружи вовсю светило солнце, и на зеленых лужайках работали дождевальные установки, словно подсолнухи, поворачивавшие тонкие шеи. Где-то во дворце слышался тихий перезвон телефонов — звонки приглушили специально, потому что громкий шум якобы нарушал здешнюю благопристойность. Прочитав военные новости в «Иджипшн Газетт», я на мгновение ощутил болезненную тоску по Англии, однако в глубине души я мечтал о своей путеводной звезде — о Провансе, о том Провансе, в котором теперь для меня навсегда поселились Феликс, Констанс, Хилари, исчезнувшие Друзья последнего мирного лета. Где они сейчас? Насколько я понимал, в потустороннем мире. И больше всего меня мучили воспоминания о Ливии. В последний раз я слышал, что она в Германии — та самая девушка, на которой я, как дурак, жаждал жениться.
