– Да не строгий я, к рыбалке готовлюсь.
– А я с охоты вернулся, перепелок набил.
– Далеко был?
– Нет, в Балаклаве, поднялся на Кефало Вриси, а там перелетной птицы тьма, ну я душу и отвел. Бери жену и приезжай, поужинаем.
– Ну не совращай, завтра с утра пораньше сбор на Причале.
– Да мы недолго, приезжай давай, я уже готовить начал.
Трудно от перепелок отказаться, да еще в бутриковском исполнении. Морев торопил жену, хотя по опыту знал – дело бесполезное, все равно она свое положенное время высидит. Добирались недолго, в подъезде стоял густой аппетитный запах жаркого. Встретил Игорь в трусах и фартуке, в одной руке кухонное полотенце, в другой большая двузубая вилка. Аромат дичи вызывал слюноотделение, скоренько расселись вокруг стола, Игорь вытащил из духовки противень с жареными перепелками, и к органам обоняния присоединились органы зрения, слюноотделение стало неконтролируемым. Он красиво выложил перепелок на большое блюдо, на отдельную тарелку положил потрошки и слил из противня в чашку аппетитную, дымящуюся юшку.
– Ну, давай по первой!
Выпили и закусили помидорчиками. Помидорчики, надо сказать, были особые, солила их его мама и вкладывала в процесс всю свою материнскую любовь. С непривычки от первого укуса глаза выпадали, как у вареной креветки, ну а потом было не оторвать. Перепелок жевали с аппетитом, жены трещали о своем, а Морев с хозяином строили планы на завтрашнюю рыбалку. Потрошки женам не давали, ели сами и запивали юшкой. Часа через два, сытые и почти трезвые, распрощались.
Спать легли пораньше, утром вставать ни свет ни заря. Среди ночи организм начал подавать тревожные сигналы, сначала неярко выраженные, еще не болезненные, но уже беспокойные. Морев проснулся, рядом сладко посапывала жена, он перевернулся на другой бок и попытался заснуть. Ничего не вышло, беспокойство не прошло, и появилась жгучая боль под левой лопаткой. Морев сел на кровати в надежде, что боль отступит, но боль усиливалась. Появился страх, и он растолкал жену, терпеть уже не было сил, и он себя больше не сдерживал, активно реагировал на происходящее голосовыми связками. Жена поняла, что дело серьезное, и вызвала скорую. Приехали быстро, Морева от боли выгибало до хруста в суставах. Доктор, пожилая полная женщина с добрыми глазами, больше напоминала заботливую бабушку, и казалось, что из своего медицинского ридикюля она вытащит не лекарство, а пирожки.
– Успокойтесь, успокойтесь, молодой человек. Что у нас случилось?
Белый халат и спокойный голос немного уменьшили боль, но только немного.
– Не знаю, боль сильная, как будто под левую лопатку раскаленный лом вогнали.
Бабулька для порядку поелозила по нему фонендоскопом и вынесла вердикт:
– Будем забирать, давайте носилки.
При слове «носилки» боль обрушилась с новой силой. До больницы долетели за считаные минуты, сдали задком к входу в приемный покой, носилки аккуратно вытащили из машины. Облезлый кривой козырек над крыльцом, громко хлопающая обшарпанная дверь с толстой ржавой пружиной уверенности в том, что выйдешь отсюда через парадный вход, не прибавляли. Да уж, последствия гласности и перестройки не миновали и медицину. Нехватку врачей, лекарств и медицинского оборудования щедро компенсировали наглядной агитацией, прямо над входом висел новенький плакат «Милости просим!». Знакомый с творчеством Ильфа и Петрова, Морев попытался протестовать, но сил уже не было. В приемном покое рулила медсестра – бой-баба, просто боцман в юбке. Увидев санитаров с носилками, она сделала страшное лицо и заорала:
– Дурни безмозглые, кто ж вперед ногами несет?!!!
В общем, с самого начала как-то не заладилось. Морева положили на кушетку, облепили датчиками и пытались снять кардиограмму, прямо перед ним за спинами копошащихся врачей на облупившейся стене красовался плакат «Больница – от слова боль», сразу настраивающий пациента на конструктив. Дежурный доктор внимательно изучал ленту с кардиограммой, видимо, не удовлетворившись, приподнял очки, наклонил по-птичьи голову, выпучил правый глаз и еще раз просмотрел ленту.
– Не пойму, вроде никакого криминала нет, а боли сильные. Давай-ка его в кардиологию, пусть понаблюдают.
Морева переложили на каталку и повезли на третий этаж, по пути чуть не опрокинув, зацепившись колесом за порванный линолеум. В отделении кардиологии мудрствовать лукаво не стали и определили его в реанимацию. Реанимация в больнице место почти святое, к нему и относились соответственно – чистота, тишина, притушенное дежурное освещение. В углу на койке сопел старичок, Морева положили рядом и сразу поставили капельницу.
Дежурная медсестра молча, по-деловому задрала ему футболку, сделала укол в живот и протерла проспиртованной ваткой.
– Ну все, миленький, успокаиваемся и засыпаем.
Боль постепенно отступала, и он провалился в сон.
Проспал часов до одиннадцати, открыл глаза, огляделся, старушка-санитарка в белом халате и платке, завязанном по-комиссарски, согнувшись пополам, усердно терла пол. Соседа на месте не было, его койка была показательно заправлена.
– Добрый день, бабуля.
– И тебе, сынок, не хворать.
– А куда сосед делся? В другую палату перевели?
– Перевели, сынок, перевели, откуда уже не выписывают.
Санитарка закончила мыть полы, собрала свой нехитрый инструмент и вышла. Морев проводил ее взглядом, над дверью висел плакат, исполненный красивой прописью: «Смерть для умершего – не трагедия». Морев прочел несколько раз, пока не понял смысл, и почему-то порадовался за своего бывшего соседа.
Вскоре посмотреть на странного пациента пришел завотделением, докторишка так себе, но он никогда не состоял в рядах КПСС и потому в смутные перестроечные времена был выдвинут в заведующие. Бегло глянул на кардиограмму, постучал, послушал.
– Жалобы есть?
– Да вроде нет, боли прошли.
– Значится, так, сегодня еще полежите здесь, а завтра переведем вас в общую палату.
День пролетел быстро, капельницы сменялись одна за другой, не давая отдохнуть руке, от бесконечных уколов гепарина живот стал походить на огромных размеров синяк.
Утром следующего дня его растолкала медсестра.
– Так, быстренько встаем, берем свои вещи и за мной.
Морев натянул спортивные штаны, взял пакет с туалетными принадлежностями и вышел следом за сестричкой. В коридоре он обратил внимание на красочную стенгазету, на ней было крупно нарисовано сердце в разрезе и много мелкого текста, газета называлась «Дефибриллятор». Интересно, как называлась стенгазета в инфекционном отделении?
Медсестра завела его в палату № 6, это было символично.
– Занимайте любую свободную койку.
Сделав свое дело, она удалилась. В палате лежало четверо больных, трое старики и один нестарый, здорово смахивающий на бомжа. Свободных коек было две, и Морев выбирал, какую из них занять. Старик, тот, что лежал у окна, приподнялся на локте, тыкнул указательным пальцем и с трудом, шумно втягивая воздух после каждого слова, произнес:
– Вон на ту ложись.
Сам не зная почему, Морев подчинился. Вообще общественно-социальный уклад в больнице сильно напоминал тюремный. Старик у окна имел за плечами два инфаркта и инсульт, и в палате он был за пахана. Трое других – инфарктники, эти были вроде как блатные, ну а Морев, не имевший даже диагноза, как ни обидно, но был за шныря. Он ходил с графином за водой, бегал звать медсестру и стоял на шухере, когда пахан потихоньку покуривал в окно. Лечащего врача больные воспринимали как «гражданина начальника» и на контакт не шли, а медсестры, ни дать ни взять вертухаи, постоянно шмонали тумбочки и изымали курево.
Вечером в палате произошло ЧП. Бомжеватый стал фиолетовеньким и перестал дышать. Пахан сделал непонятное движение рукой, и блатные заголосили:
– Врача давай!
Морев выскочил в коридор и заорал что есть мочи:
– Доктора в шестую срочно!
Из ординаторской выскочил сонный дежурный врач и рванул в палату. Морев забежал следом. Доктор глянул на больного и, произнеся про себя известный монолог Тараса Бульбы, размахнулся и долбанул со всей силы по груди бомжеватого. Тот неожиданно для зрителей икнул, захрипел и начал приходить в себя. Его положили на каталку и увезли.
Ночь прошла беспокойно, снились кошмары. Утром после завтрака Морева увели делать ЭКГ под нагрузкой. Честно открутив педали на тренажере, он лежал в палате в ожидании результатов. В голове жужжало от дум, а думы были о жизни. Раньше такого не было, жил себе не тужил и на темы такие не задумывался. Здесь, в кардиологии, он вдруг отчетливо ощутил рядом с собой смерть и неожиданно обнаружил в себе мощное, ни с чем не сравнимое желание жить.
Дверь скрипнула и приоткрылась, в проеме появилась круглая голова с коротким рыжим бобриком, это был Игорь Бутриков.
